На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Прошла в беседку, положила листок на землю, опустилась на колени над ним.

Это было все, что осталось у нее от Юдзо.

Она не слышала, что делалось вокруг. Во дворе с кем-то громко к весело разговаривал повар. За стенами, окружавшими двор, поскрипывали арбы. Эти китайские арбы на огромных колесах с двумя толстыми спицами! Цокали подковами русские лошади. Она не замечала ничего, вся жизнь отошла от нее.

Юдзо был в Ляояне и погиб!

Никто не видел ее слез, они падали на землю и впитывались в землю рядом с листком, который когда-то держал в своих руках Юдзо.

Последние его слова были завещанием. Он завещал ей сделать то, чего не успел сделать сам.

Он завещал ей борьбу против тьмы, борьбу за человеческое счастье. За то солнце, которое сверкало в парке Хибия.

Вечером она вышла из беседки. Бойка нес из колодца воду. Повар сидел на корточках перед корзинкой зеленщика и выбирал овощи. Два солдата показались в дверях дома, огляделись и пошли к воротам.

Все это снова должно было стать ее жизнью.

Она никому не сказала, что человек, которого она любит, погиб.

Он вошел в ее жизнь и ушел из ее жизни.

Она сказала Неведомскому:

— Федор Иванович, я уезжаю с отцом в Харбин. Но если вы когда-нибудь найдете возможным поручить мне то, что касается нашего дела, я буду счастлива.

Неведомский пристально посмотрел на нее и кивнул головой.

На следующий день Ханако и Алексей Иванович уехали в Харбин.

6

Логунова дважды вызывали к Гейману. И два раза происходил не допрос, а разговор. Как будто Гейман давно хотел поговорить с кем-нибудь по душам, и самым удобным человеком для него оказался арестованный поручик.

О японцах и японских шпионах говорили мало, говорили о русских делах и о том, чего хотят революционеры.

Гейман расхаживал по комнате, курил и рассуждал о том, что русские все-таки любят беспорядок и хаос.

— Вы не подумайте, что я придерживаюсь официальной версии: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». Исключительно личный опыт. Брожение умов во всех слоях общества. Есть ли подобное в Европе? Конечно, нет. Там люди живут. У нас не живут, а мучаются тем, что жить надо иначе. Почему иначе? Ведь это безумие, душевный надлом, крах. И офицерство, представьте себе, затронуто.

— Вы преувеличиваете, господин полковник! — восклицал Логунов.

— Я преувеличиваю? Я служил в Петербурге, на Кавказе, в Новороссии.

Логунову хотелось сказать:

«Если действительно брожение умов всеобщее, то ваше дело плохо, господин полковник!»

И, как бы угадывая его мысль, Гейман поправил пенсне в тонкой роговой оправе и сказал:

— К счастью, это брожение умов только поверхностное, глубочайшие слои не затронуты. Там имеют место исконные начала. И потом вот еще о чем нужно помнить всем, особенно молодым людям, — о доверии. Нужно доверять правительству. Правительство преисполнено добрых намерений. Хотя и ему доступны ошибки. Как же! Все люди, все человеки! Надо верить! И, веря и любя, содействовать! Только тогда, господа! Только тогда.

Трудно было в заключении без книг. В Маньчжурской армии вообще не было ни книг, ни журналов. Книжный магазин имелся только в Порт-Артуре.

Оставалось думать, и Логунов думал о том, что составляло теперь его жизнь.

… Таня любила пользоваться защитой его офицерского мундира. Разоденется, наденет модную шляпку и идет или едет с ним по «своим» делам. А он любил, когда она обращалась к нему за помощью. Он думал: «Я помогаю ей в ее таинственной романтической жизни революционерки, но я офицер, меня все это не может касаться, мне не нужно мучиться, думать, решать вопрос: должен я относиться к этому так или этак… Я офицер и жизнь отдаю за отечество, а вы уж сами заботьтесь о том, чтобы в этом отечестве было хорошо».

Какое это было недомыслие: «… а вы уж сами заботьтесь о том, чтоб в этом отечестве было хорошо!»

В зимний вечер они поехали в Колпино. За окнами вагона кружилась снежная равнина, синеватая от блеска луны, сливающаяся в серебряной дали с небом, перечеркнутая тенями телеграфных столбов. Как-то особенно хорошо было смотреть на поля через окна вагона. Кроме них в купе ехал седеющий мужчина в бекеше. Сначала он ее расстегнул — она оказалась на кенгуровом меху, — потом снял и повесил. Он думал, что молодые люди у окна — влюбленная парочка. Таня и Николай никогда в этом не разуверяли попутчиков.

Они вышли в Колпине. Жандарм с достоинством шагал по деревянному перрону, из вагона третьего класса выскочили несколько человек и торопливо побежали в морозную мглу.

Жандарм отдал Николаю честь. Николай бережно повел сестру в ту же серебряную мглу.

Когда миновали белую каменную церковь и лари, тесно расположившиеся вокруг нее, Таня круто повернула к реке. Тут домишки поменьше и стоят пореже. Таня осторожно оглядывается. Улица пустынна. А тени? «Тени эти от столбов, Таня», — говорит Николай.

Таня сюда ненадолго, передаст чемодан с книгами, который несет Николай, да побудет часок… Николай в это время погуляет в посадском саду.

Маленький домик утонул в сугробах, узкая тропочка протоптана к двери, вьется из трубы дымок.

Два раза провожал ее Николай к этому домику. В третий, когда снегу навалило еще больше, и мороз был крепче, и луна, совершенно белая от холода, сверкала над тихой землей, Николай заметил впереди тени, но это уже не были тени от столбов.

Он вспоминает, как он рассказывал это Хвостову и как Хвостов, откашлявшись, взволнованно спросил:

— Третьего февраля, сдается, это было?

— Да, кажется, третьего, — удивился Николай. — А вы, Хвостов… — Он не кончил.

Хвостов засмеялся. Теперь стал рассказывать он.

В Колпине был рабочий кружок. В том маленьком домике порой собирались, читали литературу, которая открывает человеку глаза, — Писарева, Некрасова, Чернышевского. Учиться и читать хотелось больше всего на свете.

— Я понимаю это, — сказал Логунов.

— И уж потом добирались до той литературы, которая указывает путь. Эту литературу привозила черная, курчавая девушка.

— Да, черная, курчавая, — подтвердил Логунов.

— Я в ту ночь тоже намеревался пойти на собрание кружка, — рассказывал Хвостов, — да задержался… Один из товарищей, старый революционер, имел строптивую женку. Женщина взбунтовалась против революционной работы. «Довольно, говорит, дети есть, не хочу каждую минуту дрожать. Кончай — или донесу и руки на себя наложу». Нам нужно выходить, а она стоит в дверях и не пускает. Запоздали. Подходим к домику, а вокруг него в синей снежной ночи тени, точно волки вокруг овчарни. Да, вот как было дело.

Поручик и его денщик долго после этого молчали.

— А я. Хвостов, очень мало читал литературы — той, которая указывает человеку путь.

— Уж после войны, Николай Александрович!

«После войны, — думал Логунов, расхаживая по камере и глядя в окно. — После войны…»

А за окном все по одной и той же дорожке шагал часовой, а за дорожкой — серая кирпичная стена, а за стеной — узкая улица, застроенная лачугами.

Солдат принес завтрак и сказал:

— Вашбродие, наши на Ляоян идут…

В течение нескольких дней каждое утро Логунов спрашивал его:

— Что слышно?

— Погнали японца. Далеко уж поди…

Потом сведения пошли противоречивые — то мы погнали, то нас погнали.

Логунов писал Гейману записки с требованием ускорить разбор дела, Гейман не отвечал. Правда, ему хотелось ответить: «Вашим делом занялся жандарм Саратовский. Я — бессилен. Вот так!»

Логунов написал заявление прокурору. Он знал прокурора генерала Панферова, Еще при Ерохине с молодым солдатом Лисухиным случилась беда: Лисухин нарушил устав караульной службы. Стоя на посту у склада с злополучными, ни на что не пригодными шинелями, он от скуки только что купленным у китайца складным ножиком срезал ремешок, на котором на дверях склада висела пломба.

Генерал Панферов без труда добился для него каторжных работ.

Ерохин страшно возмущался судом, говоря, что теперь не такое время, чтоб за ремешки ссылать солдата на каторгу. Но прокурор настоял на обвинении, ибо считал, что это не только наказание Лисухину, но еще и Ерохину, и его офицерам, которые не научили солдата караульной службе.

И этому прокурору в конце концов написал Логунов, прося ускорить все то, что касалось его дела.

7

В блиндаж Неведомского поставили жестяной камелек, и по ночам, когда температура падала ниже нуля, камелек приносил приятный жар. Со склона сопки виднелись мягкие увалы и серая осенняя равнина, на которой где-то не очень далеко притаился враг.

В блиндаж провели телефон, и Неведомский теперь часами сидел в наушниках.