Темнотвари - Сьон Сигурдссон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Профессор был настолько доволен своим новым соратником в науке, что начал хлопотать о постоянном проживании Йоунаса в Копенгагене. В беседе с Паульми Гвюдмюнодом, который получил при рассмотрении своего судебного дела удовлетворительный результат и теперь должен был вернуться в Исландию, чтоб вступить там в должность помощника пастора в Хьяльтастаде, было решено не отправлять Йоунаса на родину вместе с сыном, а вместо этого отправить в Данию Сигрид, его супругу. Йоунасу было полных шестьдесят три года, а ей пятьдесят семь, он будет помогать Ворму переводить древние рукописи и, по мере необходимости, зарисовывать экспонаты, а она могла бы пособлять на кухне, им нашли бы хорошую отдельную комнату в жилище дворецких; двадцать лет без перерыва проведя в скитаниях, они наконец обретут покой. Сердце Йоунаса Паульмасона Учёного преисполнилось надежды на лучшее: хотя сам он практически не бывал в Копенгагене на улице, Сигга наверняка оценит новинки, которые предлагает этот город: фейерверки, наряды придворных и пышные здания будут как бальзам на её усталые глаза.
Майским вечером, когда они с ректором Оле скрепили свою договорённость, Йоунас достал из своих пожитков коробочку в форме кубика из тюленьей кости. В ней лежала самая большая из принадлежавших ему редкостей – кроваво-чёрный кристалл, по краям жёлтый – одновременно создание природы и священная реликвия: камень, сидевший в потаённом органе хоуларского епископа Гвюдбранда Торлаукссона, который Йоунас собственноручно удалил согласно руководствам Храпна Свейнбьяртнарсона, друга Гвенда Доброго[30]: он вспорол этот орган, словно сырую сардельку, выбрал из мочепроводящего канала все камни и снова зашил. Тело божьего человека, склонное к каменной болезни, породило три камня, и один из них Йоунас утаил и всё время носил с собой. Благодарность господина Гвюдбранда обеспечило Паульми Гвюдмюнду обучение в пасторской школе в Хоулар (вкупе с бумагой из загашников Йоунаса доказывавшей, что Ари Магнуссон из Эгюра, зять епископа, проявляет неповиновение королевским законам), и теперь Йоунас подносил этот камень своему другу Оле в дар за то, что он предоставил ему и Сигрид кров.
День спустя от его величества Кристиана IV пришло рукописное письмо с печатью. В нём король соглашался с выводом совета университета, что Йоунас Паульмасон – не богомерзкий колдун, но вместо того, чтоб незамедлительно оправдать его, он передал дело в Альтинг на Полях Тинга и попросил исландцев разобраться со всем самостоятельно, с соблюдением формальностей, в присутствии обвиняемого.
Йоунасу Учёному предстояла дорога на родину.
IV
(Зимний солнцеворот 1637 года)
Самый короткий в году день клонился к вечеру, Господи ты Боже мой, а впереди самая долгая ночь. Сколько мне выпало часов света? Два? Три? Один? Это было худо и началось скверно. Наконец, когда ободняло, меня вероломно лишили и той крупицы дневной светлоты, на которую я мог рассчитывать. Над островом так низко, как только возможно, лежали густые слои туч, тронутые чёрным у макушки, тяжкое и беспощадное бремя, – и ни дождь, ни снег из них не идёт. Это самый скверный вид туч. Они высасывают из человека все силы, хватают за черепушку угольно-серыми ручищами, втыкают пальцы глубоко в глаза и уши, лезут в рот и в ноздри, пытаясь заполнить голову своей серой слякотью, разорвать её изнутри, раздавить извне. С медлительностью сильного они топят человеческий разум в самом студёном колодце сознания и держат там; но если в горящем доме под стелющимся дымом людей вынуждает прижиматься к полу надежда на живительный глоток воздуха, то на дне отчаяния их ничего не ждёт – лишь полный рот едкой жёлтой желчи. Здесь, среди вечной мерзлоты, просвета нет, здесь не найти милости, почва под ногой крепка как камень и проморожена до самого основания. Между большой землёй и островом море до половины замёрзло, и лёд чёрен, как нечистоты после песчаной бури на день святого Мартина. И земли я не вижу: тёмные горы сливаются с таким же небом. Если они, конечно, на месте. Я об этом ничего не знаю. Тролль бы побрал эти горы! А над всем лежит толстенный слой небесной черноты, словно крышка на тесном железном сундуке. Так начался этот день – и дальше стал только хуже. Когда тучи начали развеиваться, за ними показалось вовсе не солнце – нет, это была луна с её жалким половинчатым светом. И мне надо было этому радоваться? Свет – это свет. Или как? Нет, холодное сияние луны было для меня лишь горестным напоминанием о том, чего я лишён: о зимнем солнце. Хотя его слабая теплота не в силах прогнать с моря льды, пробудить ото сна земные травы, побудить птах запеть, – всё же его молочно-бледный лик возрождает в сердце веру в то, что оно как раз это может. И тем греет душу. И у меня отняли скорее даже не сам солнечный свет – а вот эту искру надежды. Яркого света и не требовалось, чтоб разглядеть то творение, которое ждало меня, когда я в полдень выполз из своего логова, – ведь даже кислой усмешки луны для этого было чересчур много. Да и что я хотел среди этой зимней гадости? Ну, да – вытрясти из своего ночного горшка ту малость, что смёрзлась в нём за ночь. Где входит мало, там мало и выходит: всего два котяха, примёрзшие к одной и той же лужице мочи. Здесь факторов много: во-первых, надо сказать, что я стал такой старой развалиной, что всё движение в моих внутренностях замедлилось; во-вторых, в последние недели бушует такая непогода, что я вылезаю из хижины лишь если меня принудить, а значит, почти не двигаюсь, и мне требуется меньше пищи; в-третьих – тут жрать нечего! И против всего этого мне нечем крыть: ни против возраста, ни климата, ни нехватки пищи. Льды начинаются в середине взморья, окружают остров, резко скрипят и стонут, как
