Темнотвари - Сьон Сигурдссон

следует – откуда мне знать: а вдруг у нас есть озёра с такими свойствами, о которых пишет господин Томас Насс? Исландская знать не пожелала выделять мне средств на изучение нашей страны, они все остались глухи к тем вестям, что я собрал о серебряном песке, золотых жилах и местах, где гнездятся драгоценные камни. Нет, они слишком заняты: пользуются благами вседозволенности, оглашают лживые приговоры, не дают честным людям прокормить малолетних детей, рушат их хозяйство, отрубают им пальцы и уши. В том же месте в книге джентльмена Томаса Насса написано: «Как повествуют анналы, ещё в стародавние времена Папа Римский выпустил буллу такого содержания, что исландцам при мессах дозволяется применять мёд, потому что морозы в том краю такие крепкие, что южные вина, когда добираются до этих берегов, превращаются в красный песок. Пиво у них густое, как клей, и они держат его в кармане кафтана, а когда им захочется пить, ставят его на огонь и растапливают». И знающий всё на свете ведает, что в нынешний злосчастный миг мне было бы отрадой запустить руку в карман и извлечь оттуда целую кружку чуть тёплого, укрепляющего дух хмельного. Но, увы, в этом месте мальчишка Туми[31] врёт, не краснея.

* * *

БЕЛУХА – иные называют её «белюха» или «белуга», откуда поговорка «реветь белугой». Она считается очень умным и любопытным созданием и часто обретается недалеко от рыбаков, хотя не даёт людям видеть себя и всплывает редко. Говорят, на одном корабле, вышедшем на ночной промысел акулы, все спали, кроме одного человека, и тут всплыла белуха и стала держаться возле борта. А тот человек подсуетился и огрел её дубиной. Когда остальные проснулись, они сказали, что ему следует ожидать мести, и тот человек внял их советам и уехал в горные селения. Он тринадцать лет держался вдали от моря. После этого решил, что белуха уже умерла, и поплыл на то же место промысла. Тотчас приплыла белуха, схватила с корабля только его одного – и с тех пор никто не видел ни белуху, ни того человека. Поэтому о людях, которые долго не забывают обид, есть поговорка: «Злопамятен, как белуха».

* * *

Кухня – самое крошечное помещение в моей хижине, здесь легче всего сохранять в себе тепло – если это можно назвать «легко» и если это можно назвать «тепло». Чтобы перетащить сюда кровать, мне пришлось снести переборку с дверным проёмом между коридором и бадстовой и между кухней и коридором. Я не стал устанавливать доски от дверей на место, они полетели в огонь. Знаю, это плохая технология, ведь лачуга непременно рухнет прямо на меня, но мне после усилий было важнее всего погреться. Так как дверной проём, ведущий в кухню, был ещё уже, мне пришлось выломать из-под кровати столб, чтоб протащить её наискось, а когда она туда наконец влезла, то стало невозможно вставить его на место. Так что кроватный столб я тоже сжёг. А поскольку доски днища оказались слишком длинны для кухни, мне пришлось прислонить их к стене с правой стороны от двери и крепко припереть очажными камнями. Так что из-за этого моя постель стоит под уклоном, и поэтому я постоянно оказываюсь головой на середине стены, а ногами у очага, или ногами наверху, а головой внизу, и тогда под котелком горит огонь, моей голове жарко, а ногам холодно – или наоборот. Поэтому я постоянно верчусь в постели: то туда, то сюда, как флюгер, а мне с моим ревматизмом это отнюдь не полезно. Так я и продолжаю ютиться у очага, словно какой-нибудь престарелый запечник, которого выгребли из сказки, но слишком тщательно забыли, чтоб призвать на нежданные подвиги в далёком королевстве. И всё-таки я побывал полезным гостем в королевстве этого предприимчивого властителя, Кристиана IV. Летом, когда я победоносно вернулся оттуда с королевским письмом, подписанным самим его величеством и скреплённым множеством длиннохвостых печатей, – письмом, в котором он повелевал своим подданным – моим землякам – исправлять свою оплошность по его желанию и превратить в оправдание тот порождённый глупостью и злостью приговор, который они вынесли мне на своём сходе вседозвольщиков в грязи на Полях Тигна в одна тысяча шестьсот тридцать первом году. Он собственноручно присовокупил к этому письму своё искреннюю резолюцию, которую вынесли самые выдающиеся мудрецы Королевства Датского после того, как на целый день подвергли меня строжайшему испытанию под руководством своего ректора и премудрого директора университета, Оле Ворма, и весь цвет мудрецов собрался в высоком суде, именуемом Консисторией, который тамошняя знать уважает и восхищается им за его неподкупность и справедливость – и все эти лучшие сыны науки свидетельствовали, что Йоунас Паульмасон со Страндир не виновен ни в чём кроме того, что собрал крупицы старинных и безвредных знаний, которые как и другие творения людские не все были равно хороши, а в большинстве своём уже устарели, – но сам он не богомерзкий колдун, а любознательный и трудолюбивый знаток искусств умственных и физических, хотя в науках самоучка. С этим пложительным свидетельством и письмом за королевской подписью я взошёл на палубу корабля в Копенгагене прошлой весной, убеждённый, что на родных исландских берегах меня ожидает восстановление справедливости. Но это счастье было мимолётным. На одном корабле со мной плыли посланцы этих раздвоенных клеветнических языков, которые прошлой осенью так мягко и ласково облизали все уши в Дании и тем самым довели меня до узилища. Предводительствовал ими племянник сислюманна Ари Магнуссона, легко узнаваемый по родовой отметине – родинке в углу левого глаза. И сейчас эти змеёныши добились расположения юного капитана, нанятого, чтоб отвезти меня на родину, заморочили его и убедили, будто я повинен в тех ветрах, что рябят море и гонят навстречу его кораблю огромные валы. Они так хорошо обработали его простую душу, что когда близ мыса Росмквальнес рыбы-химеры, водяницы, морские бесы и прочие зловредные твари наколдовали качку на шесть дней, из-за которой мы не могли ни продвинуться вперёд, ни вернуться назад, – капитан решил, что это я так баламучу море своими чарами и велел матросам бросить меня за борт. И они уже подтащили меня к релингу – но тут шторм резко утих, и в тот раз необходимость топить меня отпала. После этого бедный купец и его экипаж ещё больше укрепились в вере, что я чародей, и считали меня столь могущественным, что в оставшиеся два дня нашей поездки меня никто не трогал. Ни одному из них не взбрело на