Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– Дед мой, Артём Ефремыч, ещё в империалистическую глаза лишился, а после Гражданской у него на левой руке всего три пальца осталось. А ведь он тогда ещё совсем молодым человеком был. Ему в двадцатом, когда мамка моя родилась, всего двадцать четыре годочка стукнуло. И вдруг бац! – инвалид!.. Так что вы думаете?.. Дедуля мой помирать собрался?.. Как бы не так!.. Он, такой покалеченный, одноглазый, во-первых, женил-с я… И в жёны себе не какую-то завалящую девку-однодневку, а первую красавицу на селе взял!.. А во-вторых, шестерых отпрысков на свет Божий произвёл! Один другого краше!..

Влад тихонько присвистнул:

– Ты, Людмила, сочинять-то сочиняй, но меру всё-таки знать надо.

И в самом деле, глядя на Людмилку, как-то не очень верилось, что мать у неё была необыкновенной красавицей, но это её ничуть не смущало.

– Вы, товарищ Влад, не смотрите, что я ростом не вышла. Это я в отца такая. А мамка у меня – ого-го!.. Раскрасавица!.. Таких ещё поискать надо!..

Влад был великодушен:

– Валяй, ври дальше…

– Погоди! – оборвала его Макаровна. – Не любо, не слушай. Ты, красавица, не смущайся.

Однако, похоже, смутить "красавицу" было не так-то просто.

– Так вот, дед мой за всю свою корявую жизнь ни разу никому не пожалился, ни разу ни у кого милостыни не попросил. He-а, всё сам… Всё сам!.. – она с гордостью оглядел всех, мол, знай наших!.. – И даже теперь… ведь почти не видит ничего, а никак успокоиться не может: всё хочется ему ещё кому-нибудь радость подарить!.. Пусть через мёд, но какая разница через что? Главное, не зря человек на этой земле проживает!..

– Дай Бог ему здоровья! – Макаровна перекрестилась и, вздохнув, с тревогой посмотрела на сына. – Стойкий человек твой дед, Людмила. Не каждый на такое способен.

Павлик осторожно поставил свой стакан с чаем на стол.

– Когда у человека одного глаза нет, это ещё ничего… Можно пережить. Пусть плохо, но этим-то глазом он всё же видит. А когда полный мрак?.. Как тогда?.. – он говорил безстрастно, не торопясь, и от его тихого спокойного голоса становилось как-то особенно неуютно на душе Людмилка не сдавалась:

– Ты что думешь, один такой?!.. Знаешь, сколько народу покалеченного с войны домой вернулось!.. И безногие, и безрукие, и слепые тоже!.. И что?!.. Всем им в братскую могилу укладываться нужно было?!.. Так по-твоему получается?..

Павел слабо усмехнулся:

– Чтобы понять, надо самому испытать, что значит, когда, вместо света, ночь перед глазами. А все твои рассуждения, зря или нет человек живёт на этой земле, так… пустые, общие слова.

– Нет, не пустые! – Людмилка даже слегка озлилась. – И не общие вовсе!.. Хочешь, я тебя вязать научу?.. Для этого зрение совсем не обязательно. Ты платок мамке своей соорудишь или вот носки тёплые товарищу генералу. Глядишь, и польза от тебя людям. Любой человек, даже самый распоследний инвалид, своё место в жизни найти может. Главное – захотеть.

– Ты мне лучше про Павку Корчагина расскажи или про то, как закалялась сталь. Это мы ещё в девятом классе проходили…

– В десятом, – уточнила Людмилка.

– Пусть в десятом. Какая разница?.. Мимо чего мы только не проходили!.. Помню, я сочинение написал: "Герои живут среди нас". Начитался всякой дребедени, вроде "Повести о настоящем человеке", и пошёл строчить!.. Дурак был… Хотя помнится, мне тогда пятёрку поставили и на районный конкурс писанину мою отправили. Чтобы другие пример с меня брали!.. Показуха…

– Да как ты можешь?!.. – взорвалась вдруг Людмилка. – Неужели ты не видишь, сколько настоящих людей вокруг?! – и вдруг осеклась, поняла, какое слово с губ её сорвалось.

Павел усмехнулся:

– В том-то и дело, что не вижу… Ничего я не вижу, – и по своему обыкновению откинул голову назад. Замолчал.

В купе стало как-то особенно тихо. Так всегда бывает, когда случается что-то неловкое, постыдное, когда все готовы сквозь землю провалиться.

– Прости, – Людмилка робко коснулась его руки. – Нечаянно сорвалось… Я не хотела…

– Не дрожи ты так! – он осторожно высвободил свою руку. – Сама сказала: "Себя жалеть – самое последнее дело". И я никого о жалости не прошу. Тебя тем более. Это только с убогими церемониться надо. А я не такой, – и вдруг сказал громко. – Да после того, что я в последние зрячие дни свои видел, меня уже ничто обидеть не может. Так что не переживай.

– А что ты видел?

– Ад, – коротко ответил Павел.

– Расскажи, – попросила Людмилка, и сама испугалась своей смелости.

– Не хочу.

– Ты лучше не трогай его, – робко вступилась за сына Макаровна. – Не тревожь!.. Открытую рану бередить…

– Нет, пусть расскажет! – Людмилка была непреклонна. – Когда страшный сон увидишь, непременно надо его тут же рассказать. Всё равно кому… И обязательно со всеми подробностями, а не то он ещё долго тебя мучить будет, – поближе придвинулась к Павлику и вдруг обняла парнишку за плечи. Он вздрогнул, но остался неподвижен. – Я на себе сколько раз испытала.

– Нет… Это был не сон, – ответили Павел.

– Всё равно… Рассказывай, – и прижалась щекой к его плечу. – Ну?..

Он повернул к ней голову.

– Как хорошо у тебя волосы пахнут. Это от духов или от мыла?

Людмилка вспыхнула, вся залилась румянцем и отодвинулась от парня.

– И чего выдумал!.. Откуда я знаю?.. У меня духов сроду не было.

– Я не хотел тебя обидеть. Просто запах очень знакомый… с детства… Родной… Вот только не могу вспомнить, чем ты пахнешь.

– Да я и не сержусь… вовсе. А мыло у меня самое обыкновенное – земляничное.

– Это не мыло… – Павлик отвернулся от неё и тихо, почти про себя, добавил. – Но я уже вспомнил… Ну, да… конечно…

Дверь купе приоткрылась, и в узкой щели показалось угреватое лицо с лохматыми рыжими усами и большим красным носом.

– Вот вы где прохлаждаетесь!.. – дверь со стуком распахнулась настежь, и на пороге обозначилась помятая фигура в форменной куртке с давно не стиранной повязкой на рукаве, на которой с трудом угадывалась надпись "Бригадир". – Паразитки несчастные!.. Я по всему составу бегаю, а они вона где!.. Чаи гоняют!.. Людка!.. Сколько раз тебе было говорено: сиди в своей "пятёрке" безвылазно и не шлёндрай по всему составу, а ты?!..

– Я, Михал Саныч, на минутку к Нюре заскочила, – затараторила Людмилка. – У неё с "титаном" проблемы, вот я и решила помочь…

– С Нюркой я отдельно разберусь!.. А сейчас…

Но узнать, что должно произойти "сейчас", никому не удалось. Влад поднялся со своего места, прихватил тужурку "бригадира" за верхнюю пуговицу и с силой притянул к себе.

– А ну, дыхни!..

– Чево, чево?.. – не понял тот.

– Дыхни, говорю! – и кто бы мог подумать, что в руках бывшего зэка и старателя такая силища! Он за пуговицу вздёрнул "бригадира" так, что тот еле-еле удержался на цыпочках.

– Пусти…те!.. – слабо пропищал железнодорожник.

– Дыхни!

Кислая волна застарелого перегара выползла из-под его прокуренных усов и заполнила собою всё пространство тесного купе. Влад брезгливо поморщился и отшвырнул Михал Саныча в коридор так, что пуговица с форменной тужурки осталась у него в руках. От тихого бешенства глаза Влада побелели:

– Слушай меня внимательно, земноводное!.. Если ты ещё раз без стука, в нетрезвом состоянии посмеешь войти в наше купе, я тебя на полном ходу вышвырну из поезда под откос… Нет!.. Я тебя раздавлю, как клопа. Даже мокрого места не оставлю!.. Ты поняла меня, инфузория?!..

– Так точно… поняла, – с трудом выдавила "инфузория" из себя и, чтобы не искушать судьбу, быстро засеменила по коридору.

– И научись с женщинами по-человечески разговаривать! – Влад запустил ему вдогонку оторванной пуговицей. Та стукнулась о стенку и отлетела прямо под ноги "бригадиру". Тот припустил ещё быстрее.

– Ну, вот… теперь он нас точно со свету сживёт! – сокрушённо проговорила Люд милка, собирая со стола банки с мёдом. – Он и прежде нас с Нюрой не очень жаловал, а теперь и подавно – сгноит.

– Пусть только попробует! – видно было, Влад остался доволен произведённым эффектом. – И запомните, Людмила Степанна, подлецы, как правило, страшные трусы. Позвольте, я вам помогу, а не то, неровён час, разобьёте вы своё богатство при передислокации в ваш родной пятый вагон.

– Простите, что так неловко получилось… Мы ведь с Людмилкой и не ожидали вовсе, – Нюра тоже была страшно расстроена и не скрывала своего огорчения. – Больше нам так посидеть уже не придётся.

– Почему? – Павел Петрович ободряюще улыбнулся. – Мы ещё, чует моё сердце, не раз и не два с вами почаёвничаем. Не расстраивайтесь, голубушки.

Дверь за проводницами и сопровождающим их Владом закрылась, и в купе остались мать с сыном и реабилитированный комбриг.

– Спасибо вам, товарищ генерал.

– За что, Павел?

– За то, что вы платок матери купили.

– Господи, ерунда какая, – смутился Павел Петрович. – Это такой пустяк…

– Нет, не пустяк. Она ведь у меня ещё совсем молодая. Сорок два года – разве это срок?.. А ей, как батя погиб, так никто ничего не дарил… Вот уже сколько лет!.. – он вздохнул и прибавил, видимо имея в виду себя. – И не подарит уже…