Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давно я слежу за этим коршуном, — сердито заметил милиционер. — Но уж очень ловко прячут его эти глупые фанатики.
Мы быстро направились к дому Сабура. Входим. Вкусно пахнет свежей вареной бараниной. Мулла-знахарь как самый почетный гость сидит выше всех и пьет чай. На голове охапкой грязного белья громоздится сальде[59]. Увидев милиционера, мулла выронил пиалу из рук. Красно-бурая жидкость потекла по скатерти.
Хозяин дома, стараясь не подавать вида, гостеприимно пригласил нас отведать мяса и выпить чаю.
— Не беспокойся, хозяин, — вежливо отказался милиционер. — Мы пришли за твоим гостем.
И к мулле:
— Одевайся поживее.
— Ну, что вы, это же мой почетный гость… — заупрямился хозяин дома.
— А почему ваш почетный гость распространяет всякую заразу? — не выдержала я.
— Что ты, доченька! Какую заразу? Мы сами его умоляли прийти, — вмешалась в разговор хозяйка дома.
Милиционер рассердился:
— Тогда, милая, и ты одевайся! Будете отвечать вместе. Я вот специально привез к вам врача, а вы, темные люди, просите помощи у бога. Когда научитесь хоть что-нибудь понимать? Если ребенок заболел, его надо показать врачу, а вы отдаете его в грязные руки невежды.
Хозяйка поискала разноцветные бумажки и, не найдя их, напустилась на сына:
— Это ты все подстроил, паршивый щенок! Пусть бог покарает тебя! Чтоб тебе на всю жизнь остаться одиноким, чтоб тебе провалиться, — запричитала, она.
Сабур в это время прятался за печкой.
— Я и так одинокий. Из-за этого муллы все братья и сестры поумирали, — вдруг навзрыд заплакал мальчик.
— На все воля аллаха, сынок, — успокаивал его отец.
Я подошла к больному ребенку. Он весь горел. Пожалуй, крупозное воспаление легких. А какой худенький — кожа да кости. Мне стало не по себе. Я чуть не заплакала от жалости и тут же приказала отправить ребенка в медпункт.
Милиционер составил протокол, мы все подписались. Вспомнила я и другое. Недавно мулла сделал обрезание четырем мальчикам. Один из них до сих пор лежит в медпункте, другого пришлось отправить в район…
11 ноября. За полночь прибежала медсестра. Я сразу почувствовала: случилось что-то страшное.
— Девочка умирает. Пульс почти не слышен.
Я выскочила из дома и бегом к медпункту. Лицо девочки стало уже восковым, губы почернели.
Мать, которая дремала у ее ног, увидев меня, вскочила.
— Ойбай-ай![60] — закричала она.
— Замолчи! — одернула я ее. — Целый месяц скрывала, что ребенок болеет, искала муллу. А теперь поздно голосить.
Женщина замолчала. Мы попытались сделать все, чтобы спасти ребенка.
Мать не переставая плакала. Но я была на нее так зла, что не испытывала никакой жалости. Ведь если ее дочь умрет, она завопит на всю степь:
— Пусть пропадут врачи, ойба-ай!.. Из-за них умерла единственная дочь…
К нашей радости, девочка стала себя чувствовать лучше. Но румянец на ее щеках насторожил меня. Я бросилась к медицинским справочникам. Что делать, что делать? Помимо всего прочего — у ребенка авитаминоз.
Я решила остаться с больной до утра. На сердце было неспокойно. Кончилась последняя кислородная подушка, девочке становилось хуже и хуже. Все наши усилия не дали результатов. Нет, наверно, ничего страшнее бессилия человека перед надвигающейся смертью…
Утром к матери потянулись люди с соболезнованиями, а она рвала на себе волосы и голосила на весь кишлак:
— О немилосердный, о слепой аллах! Чем я провинилась перед тобой?!
На какое-то мгновение мне показалось, что я вижу страшный сон. Я плохо помню, что происходило вокруг, запомнила лишь, что все время рядом со мной был Толеу.
16 ноября. Сегодня я осуществила давнишнее свое желание: съездила на центральную усадьбу совхоза и повидалась с директором. Он напоминает многих, кого я видела в этих песках. Коренастый, среднего роста, с сединой на висках. Но в глазах есть что-то особенное. Недаром же говорят, что глаза — зеркало души. В его взгляде нет ничего жестокого, надменного, как у выскочек, пренебрежительного, как у верхоглядов. Напротив, я сразу уловила в нем человеческое внимание, уважение к окружающим людям, готовность разобраться во всем и помочь.
В конторе только что началось производственное совещание. Я попросила девушку-секретаря узнать, когда директор сможет меня принять. Девушка тотчас же вернулась и сказала, что директор приглашает меня принять участие в совещании. Я не стала отказываться и вошла в кабинет. Обсуждался самый больной и ответственный вопрос — зимовка скота. Подводили первые итоги.
Как плохо я еще знаю свой район и его нужды! Оказывается, во всем районе нет строителя с высшим образованием… Или еще. В отаре положено держать не больше 650 голов овец, а в нынешних отарах — по 1500. До сих пор юрта для чабанов — первостепенная проблема… Ни один управляющий отделением не имеет специального образования, не говоря уж о заведующих фермами.
Я рассказала директору, несколько сгустив краски, о нашем кишлаке. Он чувствовал себя неловко, подчас не мог найти нужный ответ.
— Я давно замечаю, что руководитель у вас… — он замялся.
Как я ни отказывалась, директор все-таки уговорил меня пить чай и обедать. Когда подали мясо по-казахски, зашел щупленький веснушчатый молодой человек. Я его узнала: это инспектор производственного управления. Все принялись за еду. Директор сам не пил, а мне налил вина. Пока я допила рюмку, инспектор успел пропустить пять-шесть рюмок белой. Потом он принялся шутить со мной, у него развязался язык.
Поблагодарив хозяев дома, я отправилась в обратный путь. Инспектор сел в машину рядом со мной. Остановились мы возле какой-то базы. Тут же был Удеркулов, неведомо как узнавший, что инспектор остановится именно в этом пункте. Как управляющий старался перед этим юнцом: заискивал, семенил, подобострастно прижимал руки к груди. Вот это подхалим!
