Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин

Инспектор обстоятельно осмотрел кошару, открывал и закрывал двери, форточки, проверял целостность стекол каждого окна, поднялся на крышу, осмотрел противопожарный инвентарь, освещение. Потом в окружении свиты, среди которой была и я ради любопытства, он направился к скирдам сена, дотошно измерил длину, ширину, высоту каждой скирды, о чем-то спорил, что-то доказывал. Даже на зуб пробовал качество сена.

И не обратил никакого внимания на избушку чабана, ютившуюся рядом с кошарой. Когда инспектор уже направился к машине, я заметила не без иронии:

— Не мешало бы заодно посмотреть, как живут чабаны.

Инспектор великодушно согласился.

Я знаю эту избушку. В ней всего одна комната, перегороженная большой печью. Сам чабан и его жена — выпускники средней школы. Жена больна. Прошлый раз я специально приезжала осмотреть ее и, не дождавшись попутной машины, переночевала у них.

Осмотрев жилье чабана, инспектор сокрушенно покачал головой:

— Да, неважно.

— Но они сами не хотят уходить из этой землянки, говорят, что здесь теплее. А то бы я им давно построил новый дом, — оправдывался управляющий.

Я разозлилась:

— Когда вы перестанете втирать очки начальству? В прошлом году в этой семье от воспаления легких умер ребенок. Почему вы не рассказываете, как вас тогда костерили?

— Врешь!

— Я сама от них слышала. Давайте спросим.

Управляющий сразу сник.

— Ну, ладно, ладно, — пробормотал инспектор.

— Почему «ладно»? После такого отношения Удеркулов едва ли построит чабанам сносное жилье.

— Почему в Узун-Булаке нет ветпункта? — рассердился вдруг инспектор.

— И медпункта тоже, — добавила я.

— Да, и его…

Этот инспектор раза три или четыре бывал у нас в кишлаке и всегда говорил только с управляющим. У него останавливался, с ним ездил по фермам, отарам и базам. А с чабанами, скотниками, конюхами — почти ни слова. Видимо, считает, что для него, образованного человека, разговаривать с ними — значит унижать свое достоинство.

На легковой машине Удеркулова инспектор укатил смотреть другие базы. Я поехала к себе.

На полпути нас догнал грузовик и засигналил. Смотрю: за рулем сидит Толеу. Я удивилась.

— Маздак, вы никак не хотите признать во мне стоящего человека, — грустно отозвался он.

— Почему же? Мнение девушки о джигите всегда лучше, чем он предполагает.

— Ну, если так… — Толеу покраснел и перевел разговор на другую тему: — На шофера-любителя я сдал еще в институте. Это наша управленческая машина. Только из ремонта. Шофер болеет. Удеркулов попросил, чтобы я пригнал ее…

Пожилой шофер, вместе с которым я ехала, предложил:

— Дочка, может быть, вы теперь до штаба доедете на этой машине, а то мне уж очень большой крюк делать придется?

— А вдруг джигит меня не пустит?

— Пусть он благодарит аллаха за то, что встретил вас… — пошутил шофер.

Толеу молча рылся под сиденьем.

— Вы довезете меня до штаба, товарищ водитель? — обратилась я к нему полушутя.

— Пожалуйста, если вас устраивает… — и Толеу открыл дверцу кабины.

Мы поехали. Толеу упорно молчал. Я сама стала задавать ему вопросы. Он отвечал односложно: «да» или «нет». Это меня задело. И я задала ему такой вопрос, на который надо было отвечать по-настоящему.

— Знаете, это длинный разговор… — пытался он уйти от ответа.

— Дорога тоже длинная, — заметила я.

— …Вам, наверно, рассказывали, что и я вначале вел себя так же, как вы сейчас. Шуму наделал много. Потом управляющий пригласил меня к себе и говорит: «Молодой человек, не мути народ. Так жили наши предки, деды и отцы, и мы так жить будем. Если мы вам не по душе, можете уехать. Задерживать не станем…» А вот так, как вы… настоять… я не смог.

Мы заговорили откровенно.

— В следующем году уеду… Можно совсем закиснуть в этих песках, — признался он.

И мы заспорили.

— Вы, конечно, можете уехать отсюда с полным правом, — сказала я, и Толеу удивленно посмотрел на меня. — Но только в консерваторию.

Толеу решил, что я над ним смеюсь.

17 ноября. Утром я узнала от Акмоншак, что Базаркуль болеет. Как порою мы бываем жестоки! Я чуть ли не обрадовалась этому.

За всю жизнь я впервые встречаю такую женщину, как Базаркуль. Если уж судьба наказывает, то безжалостно. Лицо у нее землистое, заляпанное широкими пятнами, зубы гнилые, глаза ввалились. Всех пугает ее злой, грязный язык. Я и то, правду сказать, побаиваюсь.

Мне не хотелось к ней идти. Если она больна, думаю, пусть сама придет. Ну, не дура я после этого?

В обед пошла домой, но есть не смогла. Все время думала о Базаркуль.

И вот я второй раз переступаю порог дома Базаркуль, куда, как мне казалось, я никогда больше не войду.

Маленькая девочка, с трудом ломая жингил, поддерживала огонь в печи. Дом полон пара. О господи, даже крышка котла в этом доме разбита.

В углу у печки, закутанная в одеяло, стояла Базаркуль. Лицо опухло.

— Когда заболели? — спросила я строго.

Базаркуль с трудом открыла глаза. Увидев меня, она насупила брови и отвернулась. Но, видимо, ей приходилось туго, она заплакала.

— Я дура… тогда… — вместо ответа Базаркуль начала извиняться.

Мне стало грустно. Я сразу догадалась, что у Базаркуль отравление. Очень опасная штука. Каждый час дорог. Теперь я сама почувствовала себя виноватой перед этой женщиной.

Пришлось поместить ее в медпункт.

19 ноября. Ночь провела у постели Базаркуль. У нее нехорошие симптомы. Если сегодня не наступит облегчение, придется на самолете отправить в район. Только к вечеру ей стало немного лучше, я пришла домой и пишу эти строки.