Вечные предметы - Тамара Яблонская

class="p1">Сильвия не любит таких разговоров. Она застывает на диване и машинально глотает сладкую слюну.

– Если до двенадцати лет не научили…

– Всё! – кричит Лёля. – Хватит этого! Поехали сейчас! А то без меня никогда не соберешься.

Обе отворачиваются от дома и спорят, но слов не разобрать.

И вот все втроем моются, черпая из бочки нагретую воду. Сильвию наряжают в выходное платье. Наконец, заперев дверь в дом и защелкнув калитку на щеколду, бегут к автобусу.

Похожая на студень врачиха внимательно осматривает Сильвию.

– Какая хорошая де-евочка, – протяжно говорит она, но Сильвия не верит. Глаза у толстухи два холодных буравчика. Они сверлят насквозь и обжигают морозом. Даже становится больно.

– Трудно сказать. Это ведь очень тяжелый случай, – цедит она в ответ на материн главный вопрос. – Вы инвалидность имеете?

– Имеем, – бурчит мать, набираясь глухой злостью. – Да я не про то. Нам важно, говорить-то будет?

Врачиха отворачивается и смотрит в окно. За окном холмы, а на горизонте курчавятся кусты, темнеет лес. В такую жару лучше всего в лесу. Наверно, врачихе тоже хочется в лес.

– Не переживайте, – сухо откликается она. – В конце концов, девочка не глухонемая. Вот потом…

Она бросила искоса взгляд на Сильвию.

– Потом придется очень следить. Они ведь рано созревают. А голова как у пятилетних… Вот тогда будет трудно. А сейчас принимайте как есть. Вы еще не в самой плохой ситуации. Сколько парализованных детей…

– Сучка! – сказала мать, плотно закрыв дверь кабинета.

Лёля поднялась навстречу.

– Деньги-то взяла!

Мать никак не может успокоиться.

– Каждому паразиту давай… Как жить? Этот пьет, эта что бревно… Помощи ниоткуда никакой.

– И чего ты разошлась? – лениво говорит Лёля, трясясь в пыльном автобусе. – Сейчас время такое. Каждый спасается, как может.

Дома первым делом мать идет искать отца, зовет в соседнем дворе. Пронзительный голос слышен по всей округе.

Когда в доме Лёля, хочется быть только с ней. После недельного отсутствия она затевает то одно, то другое, и на все интересно смотреть. Сначала она почти голая загорает. Потом вытаскивает свои наряды, перемеривает всё подряд. Наконец выбрав, долго наряжается в узкое платье из «мокрого шелка», на которое мать почему-то плюется. Смешно причесывается, намазав голову какой-то кашей из тюбика, отчего волосы выглядят как приклеенные. Дольше всего она красится, а когда солнце прячется за заборы, уходит через дорогу к подружке Маринке, с которой вместе они ездят по деревням «ловить дискотеку».

К ужину появляется шатающийся и глядящий куда-то вдаль отец. Он нечаянно опрокидывает в коридоре ведро с водой и застывает на месте. В душе его безмерная печаль. Он хотел бы идти, и идти все равно куда, и никогда не приходить домой. Но деваться некуда, он родился порядочным человеком. Как собака, на улице ночевать не привык.

Только что сидели с Петрухой, судили-рядили, как быть с этой жизнью. Ничего не придумали. Петрухе еще хуже, он один. Но не горюет. Суетится. Самогон всегда имеет. Супом угостил, с мясом.

Глядя, как весело вода затекает во все углы, Сильвия хохочет и хохочет. Она ничего не понимает в жизни.

На шум выскакивает мать, поднимает крик и замахивается кулаком на отца. Она бросается собирать воду тряпкой, занимая обтянутым тренировочными штанами задом весь коридор. Качающийся отец и оглушительно хохочущая Сильвия отступают, пятятся, потом отец с матерью перемещаются на кухню, где начинается громкий скандал.

Сильвия идет на свой диван, открывает заветную коробку с яркими и блестящими бумажками от конфет, жвачки, мороженого. Пестрое богатство празднично переливается разными цветами. Сильвия находит смятый бумажный самолетик, который сложила Маринка, расправляет и выпускает в форточку. Это для Лёли. Чтобы скорей вернулась.

– Дармоед проклятый! Хоть бы чем отравился! – кричит мать привычные слова.

– Ну-ну… Не ори! – огрызается отец. – Ругай свою проститутку.

– Проститутка тебя кормит!

От шума начинает болеть голова, и Сильвия вскакивает, чтобы прикрыть дверь. От нечего делать она долго смотрит на окно, в которое почти упирается развесистая старая сирень. Кажется, за деревом по дорожке идет с дискотеки Лёля.

Через закрытую дверь слышно, как отец падает на заскрипевшую кровать и тут же храпит. А мать громко всхлипывает и еще долго талдычит из тесного угла за холодильником, где висит бумажная икона: «Господи, помилуй… Господи, помилуй…» Она ищет помощи. Ей хочется молиться, но она ничего больше не умеет.

За окном темнеет, и глаза слипаются, голова тяжелеет и укладывается на подоконник. Лёля все еще где-то ходит и ходит, а притихший дом уже летит куда-то наугад.

Тренировка по гребле

Говорили всё резче. Тихая река безразлично текла мимо. Слова, назойливые, будто тяжелые жуки с короткими крыльями, летали и звенели вокруг, нагоняя скуку и злость, но убедительно и вдохновенно покачивался серый приплюснутый бантик на странно несвоевременной – еще не вошедшей в моду и никогда из нее не выходившей, – шляпе Аглаи Леонидовны.

– Ты будешь ходить как матрос! – театрально воскликнула она.

Я покорно кивнула, что можно было расценить двояко – и как согласие с приговором, и как обещание сделать выводы и перемениться. Мы разошлись в разные стороны, но в душе каждой из нас продолжала громоздиться и бодаться неясная бесформенная правота, доказывать которую было уже не время. Аглая Леонидовна потопала осторожной старческой походкой совершать ежедневный моцион для укрепления слабеющих с возрастом духа и тела, а я направилась к строению, напоминавшему собачью буду, пошла, чтобы, как было только что сказано, убивать время.

В полутемной комнатушке, где мы сваливали одежду прямо на голый теннисный стол, облачилась в черные тренировочные штаны и старую майку – наряд, от которого утонченную Аглаю наверняка стошнило бы. Но бегать по тесному залу, натыкаясь друг на друга и поднимая столбы густой золотистой пыли, в этом было очень удобно: мельтешить между тремя стенами и окном, а потом бросаться вниз на улицу и летать просторными свободными кругами по октябрьскому двору.

Тренер Зайцев объявил, что весной ждет зачет по плаванию, без него большой воды никому не видать, и тогда все закончится, потому что я не умею плавать. Однако гремящая штанга вдребезги разбивает серьезность угрозы, а когда подтягиваюсь на узкой шведской стенке, отжимаюсь от пола – с ровными коленями и животом, – и вовсе уносится прочь легкими пьянящими веществами с красивым названием «эндорфины», дарящими всему телу ощущение немотивированного счастья. До изнеможения качаю пресс на скамейке, а потом расслабляюсь и с тоской думаю, что на моих тонких и узких костях никогда не нарастет столько мяса, как например, у Арепиной. Умный Зайцев, опытный спортсмен и чемпион Европы,