Вечные предметы - Тамара Яблонская

раскусил это сразу, но, опершись спиной о стену, молчит с отсутствующим видом, словно не замечает, тайный сообщник. У него широкая сутулая спина и твердые ладони, потому что он настоящий гребец, знаток и покоритель воды, на деле посвященный в ее тайны, уж он-то наверняка знает практически все, даже то, о чем пишут в увлекательнейших публикациях по физике, – что вода обладает памятью, что она меняет свою структуру, у стенок сосудов становится плотнее.

– Деточка, – запоздало уронила Аглая Леонидовна в осенний холодный воздух, почему бы ей не гулять как все в парке, что ей нужно на этом берегу? – деточка, – встрепенулась она, – зачем надо себя так мучать?

«Вниз!» – сладчайшая команда Зайцева. На длинной не-струганой доске, заменяющей до весны узкое тело байдарки, мы слышим его окрики: то плохо держим весла, то неправильно наклоняемся; он приказывает ускорить темп или, наоборот, ослабить. Впереди Арепина, тренерская любимица, от которой въедливо пахнет потом, играючи машет веслами, ее мышцы под мокрой майкой завораживающе напрягаются и опадают, соблюдая удивительную строгую очередность.

Из-за слабых лампочек под потолком зеленый туман. В какой-то момент мы с Арепиной совпадаем в движениях, но потом появляется разнобой, и я ускоряю ход, стараясь вырваться вперед по грязной глухой воде. Рядом с поднятым веслом вдруг оказывается растерянное лицо Арепиной, она даже опасливо отгибается в сторону, а я очень быстро проплываю мимо нее в ставший хмурым и недружелюбным туман и неожиданно вылетаю к большой широкой воде, сжатой с двух сторон серыми гранитными берегами. Здесь тоже грязно, как и в бассейне, но что-то бурлит на концах моих весел, а сверху стерильным холодом зияет высота. В этой высоте проносятся обрывки белоснежных облаков, четкие маленькие фрагментики крыш и кончики золоченых дворцовых шпилей, словно незнакомый недосягаемый праздник. Вода куда-то течет, и я с ней ныряю послушно под темные хребты прихотливо изогнутых внезапно появившихся мостов. Возможно, сверху они выглядят ажурно, воздушно, легко, напоминая спины грациозных хищников в прыжке, но с воды они мрачны, как обратная сторона самой жизни.

Повернув голову к быстрой тени, скользнувшей по замшелой стене, замечаю, что за мной увязалась Арепина, – так и должно было быть, она любопытна, – молотит изо всех сил веслами невдалеке. Мне хочется ее предостеречь, чтобы она шла по течению, ничуть не быстрее, потому что обгонять воду, как и время, опасно, это грозит непредвиденными последствиями, но я не делаю ни единого движения в ее сторону, а продолжаю грести вперед, где узнаю каждый изгиб и поворот, как будто бывала здесь не раз, хотя определить своего местонахождения не могу.

По неуловимой зловещести, подспудным водоворотам и шелковым косам страшных водорослей, змеящихся на дне, догадываюсь, что сюда приходят топиться, и даже замечаю на одном из маленьких мостиков изготовившийся бедный силуэт. Случись что, в этой воде никому не поможешь, выплыть отсюда нельзя, темная масса потащит на дно, а скользкие камни не дадут ухватиться отчаянно ищущим хотя бы соломинку пальцам. Гребу изо всех сил, стараясь скорей проскочить это место, потом оглядываюсь: Арепина в ужасе, жалко ее, хочется подбодрить, и я машу рукой.

Постепенно вода перетекает в другой канал, в третий, – и кто их нарыл в таком количестве? – а потом в реку, где уже сама жизнь звенит высоким будоражащим аккордом, таково удивительное свойство настоящей свободной стихии. Блики от просвеченных солнцем деревьев и ажурных решеток веселят водяную дорогу, и движение весел у берега непременно замедляется, – в силу изменения структуры воды? – а перемещение посередине с дерзким разрезанием радужных бензиновых пятен от когда-то протарахтевшего здесь прогулочного катера сопряжено с мимовольным напряжением рассудка, попытками воспоминаний, неосознанным усилием восстановить то, что неведомо когда было.

Где-то хлопает пушка – двенадцать часов. Как это близко, знакомо: поспешный конский топот, час пик, дама пик, решительное время дуэлянтов… Лихорадочно блестят глаза, предательски шуршат кринолины. В укромных кабинетах едва слышные, одними губами, дипломатические перешептывания, непонятные таинственные жесты.

На середине акватории вздымается стройное парусное судно. Плеск, беготня, звонки, стуки, хлопки… Доносятся громкие команды, потные люди ловко бегут по вантам, толпятся по борту, тянут канат, но делают что-то не так, и им грозит высокий нетерпеливый человек в бархатном с серебром камзоле, а поскольку они всё еще мешкают, оттирает их решительно и умело тянет сам, не глядя на парадный камзол, который тут же разрывается на плече. Он этого не замечает, только повелительно машет рукой, быстрый, непреклонный… Ба, да это же царь!

Подходит устало к борту, опирается, смотрит.

– Черт… Да это же девка! Ну девка, истинно девка!

И вдруг хохочет. А хохот разносится далеко по воде.

– Сто целковых стоит такая девка!

Он оборачивается.

– Слышь, Алексей, что говорю? Сто целковых выкладывай! Ай да девка!

Отдаляется, тонет в воде весь шум. Как не бывало.

Невский привольный простор; столько воздуха, ветра и чувств не умещается в груди. Как вам все это нравится, Аглая Леонидовна, дорогая моя соседка со второго этажа? Ведь и ваши чувства, скорее, должны быть здесь, чем в другом месте.

Постойте… Стремительно течет-утекает вода. Но то же происходит и со временем. Время течет, вода течет. Так, может, вода – это и есть время? Вода и время, стало быть, – одно и то же?

Бурлящая масса не бьет, не толкает тяжело в днище, потому что это не шлюпка, неторопливо блуждающая по Финскому или Куршскому послеполуденному сморенному летней жарой заливу, а байдарка, чуткая, легкая, которой ни к чему океанские страсти. И частые серые волны, дрожащая рябь каналов, оловянная гладкость непроглядных глухих канав обращаются с ней бережно, как с облачком, нечаянно присевшим на зыбкую поверхность.

Движение по чужой и удивительно своей – от свинцово-тяжелой до легкомысленно голубой, – воде в переменчивом свете, в присутствии немых свидетелей – черных паучьих колоний в пролетах чугунных мостов, никак не проявляет своей цели, а в бегущем рисунке мелких волн читается грустная мысль о том, что ничто в этом мире не сведено в понятную общность, и надо искать и искать логически незавершенные концы, упрятанные, может быть, в воду. И на летучем лихорадочном ходу вдруг ловлю, а может, мне только чудится, с замусоренного каменистого дня сверлящий и насмешливый рачий взгляд.

– Кончаем, – вдруг возникает в ушах резкий знакомый голос. Зайцев застыл на дальних мостках в капитанской позе с руками, скрещенными на груди, он слишком пристально смотрит в нашу сторону, как будто о чем-то догадывается; а я от усталости еле поднимаюсь с доски, сзади плетется Арепина, девчонки косятся на нас.

– Слушай, я так испугалась, когда ты рванула