Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лев Николаевич Толстой взял, как известно, Давыдова прототипом одного из симпатичнейших персонажей «Войны и мира», Василия — Васьки — Денисова; тоже, кстати, из «не цеховых стихотворцев», что, правда, подано мельком. И этот Васька даже портретен: «маленький человечек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмаченными усами и волосами». Еще бы нос пипкой и седой локон над лбом — точно Денис! Есть и прочие совпадения; например, пленный мальчик-француз, барабанщик Винсент Босс, которого пожалел и накормил Петя Ростов, прибывший в денисовский отряд, звался на самом деле Винсентом Бодом. Давыдов держал его при себе и только в Париже передал мальчика отцу — с рук на руки.
Но в одном Давыдов — совсем не Денисов. Денис — не Васька.
В финале «Войны и мира», когда Николай Ростов прямо говорит Пьеру, что, «составь вы тайное общество» да решись на бунт, он, Николай, пойдет их рубить по долгу присяги и по аракчеевскому приказу, — в этот Момент Василий Денисов с Пьером. Ежели будет бунт, говорит он, «тогда я ваш».
Ничего подобного Денис Давыдов сказать не мог. И не говорил.
«Либералистом» он не был. То есть начал, как многие, с вольнодумных басен, за что даже и пострадал, но этот слабый душок испарился быстро, и, говоря о политической стороне, был он «слуга царю, отец солдатам». «Я люблю кровавый бой! Я рожден для службы царской!» Когда приказали, исправно подавлял восстание в Польше, — но уж зато, обвиненный поляками в зверствах, отмел обвинение с негодованием. И по праву.
Тем удивительнее, что оба брата-царя, которым он служил, этого не ценили.
Почтительный сын Дениса Васильевича, ставший его восторженным биографом, с прискорбием заключал, что отец не сделал должной карьеры, а что до наград, то вряд ли он получил половину заслуженного. «Увы! — с горделивой иронией пояснял сын, — тому причиной общий порок семьи: дух свободы…»
Так-то оно, может, и так, но снова спросим: какой свободы?
Касательно несправедливости по отношению к героическому вояке, она действительно вопиюща. Заслуги зачинателя и теоретика партизанской войны, участника многих кампаний, наконец, блестящего военного историка — вне сомнений. Но награды шли к нему словно нехотя, приходилось, что тут скрывать, порою настойчиво напоминать, что, мол, пора бы и наделить его орденком; назначений, достойных его талантов, было что-то не видать, и даже капитальный «Опыт теории партизанских действий для русских войск», переданный императору, застрял в дворцовых инстанциях. Апогеем этой небрежности была фантастическая история: в начале 1814 года, в разгар славы, его вдруг лишили чина генерал-майора и снова перевели в полковники…
История вышла чисто российская. Оказалось, что Александр I невзлюбил Давыдовского родственника-однофамильца и не желал, чтоб того произвели в генеральский чин, а поскольку, как рассказывает сын и биограф, «справки об этом, произведен ли он или нет, были затруднительны по случаю военного времени, то решили объявить в приказах, что все Давыдовы, произведенные в генерал-майоры, снова переименовываются в полковники».
Против самого Дениса Васильевича, стало быть, не злоумышляли, он попал под бюрократическое колесо, но полу-мелкая сошка, приказ исполнявшая, знала: какой он там ни герой, с ним обойтись таким образом — неопасно. Не поставят усердие в вину.
Что в нем, в знаменитейшем партизане, не нравилось? А вот именно то, что — партизан. Всюду, в поэзии и на войне. «Урывками служит», — сказал с неодобрением уже Николай I.
Не желает быть пол постоянным надзором. Дерзок: свой ус и тот предпочел императорской милости.
А, уж казалось, ему ли не доверять? Нет, не по причине военной доблести, каковая никогда не была гарантией ни от вольнодумства, ни даже от тираноборчества. По причине… Ох, как трудно выговорить непочтенное слово… По причине его ретроградства. Слава Господу, выговорил!
Во всяком случае, и при жизни, и уже за гробом в этом смысле ему доставалось — и подчас даже, кажется, поделом.
За гробом два демократически-разночинных журнала, радикальное «Русское слово» и более сдержанные «Отечественные записки», презрительно пожали своими партикулярными плечами, когда в 1860-м вышло в свет собрание сочинений Давыдова. А при жизни тоже влетало от тех, кто шел в ногу с временем, тем более впереди прогресса, — так на одно из его стихотворений с чувством достоинства и превосходства отвечал анонимный представитель передовой военной молодежи: «Виноваты: не умеем из лохани пить ковшом и таланта не имеем услаждать себя вином».
Стишки — так себе, но как было не возмутиться, читая «Песню старого гусара»? Что, в самом деле, он ставит в пример новейшему поколению? За что корит его?
А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят умней они…
Но что слышим от любова?
«Жомини да Жомини!»
А об водке — ни полслова!
Да если бы только это…
Ничто из Давыдовских сочинений не вызвало такого негодующего шума, как блистательная «Современная песня» 1836 года, где он жестоко задел самого Чаадаева. «Это я», — написал тот на принадлежавшем ему рукописном экземпляре «Песни».
Да, жестоко, если учесть, что речь о человеке опальном, даже высочайше объявленном сумасшедшим. Но от слова «блистательная» не отрекусь, ибо вот в каких выражениях отщелкан подавшийся в католичество несчастный Петр Яковлевич:
Старых барынь луховник.
Маленький аббатик.
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик.
Убийственно!
Узнавали себя и другие, и тем более не могла не быть узнана осмеянная «гостиная». «За Красными воротами, — злорадно писал острый мемуарист Филипп Филиппович Ви-гель, — существовал отель-Левашев, предмет всеобщего уважения…» Попросту говоря, западнический салон известной москвички Екатерины Гавриловны Левашевой. «…Общество его состояло из русофобов, а еще гораздо более из русофобок. Денис Давыдов… не мог равнодушно смотреть на это поганое гнездо, где, как говорил он, России таска, да какая! Как забыть стихи его по сему предмету, в которых так забавно и остроумно выставляет он заговорщицу-блоху с мухой-якобинкой и старую деву-стрекозу, и маленького абба-тика с маленьким набатиком».
(Вигель, наверное, не ликовал бы так, если б догадался что среди «русофобов» не пощажен и он сам: «И Иван Иваныч-клоп, муж… женоподобный». В давыдовском-то оригинале даже было: «Филипп Филиппыч-клоп», под чьей женоподобностью подразумевалась известная свету наклонность мемуариста. «Но, Вигель, — пощади мой зад!» — писал еще
