Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

слева (декабристы, Вяземский, Пушкин). Его критиковали справа. Очень обидная эпиграмма, начинавшаяся строкой: «Из савана оделся он в ливрею», то есть из заунывного лирика обратился в лакея при дворе, долгое время приписывалась Пушкину, но сочинил ее, судя по всему, действительный лакей правительства Булгарин. И, как часто бывает, критика слева и критика справа своим единодушием доказывала: тот, кого критикуют, живет так, как полагает нужным только он сам. Один.

«Право всякой души на независимость…» Всего-то? По тем временам — нешуточное открытие. Но мало того: «…Искусство Жуковского утверждает, что мир существует лишь в эмоции субъекта познания и творчества и даже Бог — едва ли не только чувство переживающей его бытие личности».

Снова — Гуковский, и ради проницательности замечания стерпим стиль, принятый у литературоведов. «Сам Бог» — только чувство! То, что субъективно донельзя.

Да и патриарх советского литературоведения, эклектик-марксист Сакулин скажет — не важно, что с осуждением: Жуковский-де «один из самых субъективных поэтов русской литературы». А мы, развивая все вышесказанное, можем даже добавить: с точки зрения гармонии стихи Жуковского слишком субъективные. Слишком личные.

Опять — не странно ли, не слишком ли это «слишком»? Говорили же: гармония — это свобода, и вот она же в положении ограничителя свободы?

Но в поэзии, следующей российским законам гармонии, поэтическое «я» («лирический герой», как еще говорят) не равно «я» житейскому.

Много позже Саша Черный, этот лирический сатирик, выступит с назиданием критику и читателю:

Когда поэт, описывая даму,

Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», —

Здесь «я» не понимай, конечно, прямо —

Что, мол, под дамою скрывается поэт.

Я истину тебе по-дружески открою:

Поэт — мужчина. Даже с бородою.

Но то, что в начале XX века осталось непонятным только для идиотов, некогда поражало своей новизной и сбивало с толку людей совсем не глупых. Еще Державин, говоря «я», обычно имел в виду именно себя самого, Гаврилу Романовича, владельца имения Званка, супруга Плениры, она же Катерина Яковлевна, — и т. п. А Пушкин, обнажая, подчас жестоко (хотя то ли еще будет потом у Блока, Есенина или Цветаевой!), свое бытовое «я», то, что из плоти и крови, уже отграничивает его от «я» стихотворного. Это два разных «я» или, по крайней мере, два разных состояния,

Вспомним то, что обязаны помнить:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира.

Душа вкушает хладный сои,

И меж детей ничтожных мире.

Быть может, всех ничтожней он.

Всех? Вот готовность к самоуничижению — до предела и сверх предела.

Другое дело, когда:

…божественный глагол

До слуха чуткого коснется.

Душа поэта встрепенется.

Как пробудившийся орел.

Поэтическое «я» пушкинской породы гармонически воплощало в себе мир, им же освоенный и упорядоченный. Оно и само было готово в нем словно бы полурастворить-ся — не теряя себя, не утрачивая своеобразия и самоценности, но и не настаивая на них. Не самоутверждаясь. Даже изъявляя готовность жертвовать всем слишком личным — чтобы стать и остаться такой личностью, которая преображена ощущением идеала. Личностью, являющей свою сущность, когда «божественный глагол…» — ну и т. д. Не иначе.

А Жуковский?

Он пел любовь — но был печален глас;

Увы! Он знал любви лишь муку…

Эта автохарактеристика верна — и поэтически, и житейски. Однообразие? Нет, особая сосредоточенность, когда «сама мечта о счастье — это печаль о том, что счастья нет» (Гуковский). Сосредоточенность, являющая гипертрофию одного преобладающего чувства — конечно, не без ущерба для иных.

Но в этом смысле Жуковский не был одинок. Коли на то пошло, одинок — ибо уникален — был Пушкин.

«У Пушкина как одинаково была распределена тяжесть образов между всеми его словами! — писал молодой Корней Чуковский, а я эти слова уже было цитировал, впрочем, не доцитировав. Теперь закончу: — Как радостно быть в такой равномерности идей и ощущений!.. Подле Пушкина все уроды, и только уродством своим различаются друг от друга: и Тютчев, и Фет, и Некрасов».

Фельетонный стиль не обиден ни для кого из троицы. «Уродство» — именно гипертрофия, подчеркнутость, не больше и не меньше. Будь то тютчевская погруженность в философию природы, или импрессионизм Фета, или скорбность Некрасова. Что ж до Жуковского…

Прочтем балладу «Рыцарь Тогенбург» (из Шиллера) — о влюбленном, который отвергнут любимой, принявшей монашество, но не изменил ей в сердце своем. Также ушел в монастырь, поселившись напротив ее обители и превратившись в некоего маньяка:

…Там — сияло ль утро ясно,

Вечер ли темнел —

В ожиданье, с мукой страстной,

Он один сидел.

И душе его унылой

Счастье там одно:

Дожидаться, чтоб у милой

Стукнуло окно…

В такой «позицьи» и застанет его смерть — кто не вспомнил, откуда закавыченное словцо, пусть потерпит. А пока стоит сравнить балладу, для Жуковского характернейшую, даром что переводная, с тем, с чем не сравнить невозможно.

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,

Он на женщин не смотрел,

Он до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

Ом себе на шею четки

Вместо шарфа навязал

И с лица стальной решетки

Ни пред кем не подымал.

Полон чистою любовью,

Верен сладостной мечте,

А. М. D. своею кровью

Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины,

Между тем как по скалам

Мчались в битву паладины,

Именуя громко дам, —

Lumen coelum, sancta rosa!

Восклицал он, дик и рьян,

И как гром его угроза

Поражала мусульман.

Возвратясь в свой замок дальний,

Жил