Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Оно горело несколько часов, – рассказывал папа. – А потом вдруг погасло. Само по себе. Несколько дней от него держались подальше, а потом пришли посмотреть, что там как, понимаете? И угадайте, что они увидели? Дуру-лошадь снова выбросило на берег.
Несмотря на то что она горела на свалке, а потом снова горела в озере, Дура-лошадь осталась невредима. Нет, она, конечно, не ожила, но и не обгорела. После этого никто к лошади не подходил, ее просто оставили гнить. Но это заняло много времени, слишком много. Труп неделями там лежал. Не портился, ничего. Не вонял. Жуки и животные обходили его стороной. Прошло много недель, прежде чем Дура-лошадь всё-таки сдалась. Ее кожа и плоть истаяли. Черви и койоты забрали свою долю. И от нее остались одни кости.
– Я тебе вот что скажу, – продолжал папа. – Я в жизни ничего страшнее не видел. Скелет лошади, лежащий на берегу. Жуткий.
Прошли еще недели, и скелет распался на отдельные кости. И вода с ветром доделали остальное.
Такая вот жуткая история!
– Лет десять-одиннадцать в Черепашьем озере никто не плавал, – говорил папа.
Я лично считаю, что никто не должен там купаться. Но люди забывают. Они забывают хорошее и забывают плохое. Они забыли, что озеро может загореться. Они забыли, что мертвая лошадь может как по волшебству исчезать и появляться.
Индейцы – странный народ, вот что я вам скажу.
Короче, в тот знойный летний день мы с Рауди протопали несколько километров от моего дома до Черепашьего озера. Всю дорогу я думал об огне и лошадях, но Рауди об этом не сказал, не-а. Он бы назвал меня неженкой или ссыкуном. Сказал бы, что это детячьи рассказки. Сказал бы, что в такое пекло окунуться в холодное озере – самое то.
И тут я вижу у дороги эту здоровущую сосну, этого монстра.
Какая же она была высокая, и зеленая, и красивая… Единственный небоскреб в резервации, понимаете?
– Обожаю это дерево, – сказал я.
– Это потому что ты гомик-древолюб, – выдал Рауди.
– Никакой я не гомик-древолюб, – говорю.
– А чего ж тогда ты любишь пихать хрен в дырки от сучков?
– Я пихаю хрен только в те деревья, которые женского пола.
Рауди выдал свой знаменитый смех – лавину из «ха-ха» и «хи-хи».
Я обожал его смешить. Только я умел это делать.
– Слушь, – сказал он, – знаешь, что нам надо сделать?
Вот не люблю я, когда Рауди задает этот вопрос. Это означало, что мы собираемся сделать что-то опасное.
– И что нам надо сделать? – спрашиваю.
– Надо залезть на этого монстра.
– На это дерево?
– Нет, на твою большущую башку, – сказал он. – Конечно, я говорю об этом дереве. Самом большом дереве в резервации.
Это не обсуждалось. Я должен был забраться на дерево. Рауди знал, что я должен забраться на дерево вместе с ним. Я не мог слинять. Не на этом строилась наша дружба.
– Мы умрем, – сказал я.
– Возможно, – согласился Рауди.
Мы подошли к дереву и посмотрели вверх. Очень высоко. Меня замутило.
– Ты первый, – сказал Рауди.
Я плюнул на руки, потер их и дотянулся до нижней ветки. Подтянулся до следующей. Потом до следующей, и до следующей, и до следующей. Рауди карабкался следом.
Ветка за веткой – мы с Рауди продвигались к вершине дерева, к самому небу.
Чем выше, тем тоньше становились ветки. Выдержат ли они наш вес? Я всё ждал, что одна из них сломается и я упаду и разобьюсь в лепешку.
Но этого не произошло.
Они выдержали.
Мы с Рауди всё лезли, и лезли, и лезли, и долезли до верха. Ну, почти. Даже Рауди побоялся наступить на самые тонкие ветки. Так что мы остановились метрах в трех от верхушки. Не на самой, но достаточно близко, чтобы назвать это верхушкой.
Мы крепко прижимались к стволу, а дерево покачивалось на ветру.
Мне было, конечно, страшно до жути… но и весело, понимаете?
Мы качались больше чем в тридцати метрах над землей. Нам открылся обзор на много миль вокруг. Вся резервация, от края до края. Весь наш мир. Весь наш мир был в тот момент зелено-золотистый.
– Ух ты, – сказал я.
– Красиво, – кивнул Рауди. – Никогда не видел такой красоты.
Впервые я слышал от него такие речи.
Мы просидели наверху час или два. Слезать не хотелось. Я думал – вот бы нам остаться здесь и умереть. Может, лет через двести какие-нибудь ученые обнаружат на верхушке дерева скелеты двух мальчишек.
Но Рауди разрушил чары.
Он перданул. Смачно так. Смачно, вонюче и громоподобно.
– Господи, – сказал я, – кажись, ты убил дерево.
Мы захохотали.
И двинулись в обратный путь, к земле.
Не знаю, залезал ли еще кто-нибудь на эту сосну. Смотрю на нее сейчас, спустя годы, и не верю, что мы это сделали.
И еще я не могу поверить, что пережил этот первый год в Риардане.
Когда закончился последний день в школе, я не знал, чем заняться. Лето же. Вроде как делать нечего. В основном я сидел в своей комнате и читал комиксы.
Я скучал по своим белым друзьям и белым учителям и еще по своей полупрозрачной полудевушке.
Ах, Пенелопа!
Оставалось только надеяться, что и она обо мне думает.
Я уже написал ей три любовных письма. И надеялся на ответ.
Горди хотел приехать в резервацию и пожить у нас неделю-другую. Ну не безумие?
А Роджер, уезжая по футбольной стипендии в Восточный университет штата Вашингтон, завещал мне свою баскетбольную форму.
– Ты станешь звездой, – сказал он.
Насчет будущего я был полон надежд.
А вчера сижу себе в гостиной, смотрю какую-то познавательную передачу про пчел, и тут в дверь стучат.
– Войдите! – крикнул я.
И входит Рауди.
– Фигасе, – говорю.
– Ага.
Да, искрометные беседы – это наше всё.
– Ты чего тут делаешь? – спрашиваю.
– Скучно мне, – сказал он.
– Последний раз, когда мы виделись, ты пытался меня ударить, – говорю.
– Я промазал.
– Я думал, ты мне нос сломаешь.
– Да, собирался.
– Знаешь, – говорю, – это не самый крутой в мире поступок – бить гидроцефала по голове.
– Ай, брось, – сказал он. – Я бы не причинил тебе больше ущерба, чем у тебя уже есть. К тому же сотрясением я тебя уже наградил, кажись.
– Ага, и плюс три шва на лбу.
– Слушь, ну к этим швам я не имею отношения. Мое – только сотрясение.
Я засмеялся.
И он засмеялся.
– Я думал, ты меня ненавидишь, – сказал я.
– Ненавижу, – сказал он. – Но мне скучно.
– И чё?
– Ну чё, может, пойдем побросаем мяч?
Первую секунду я хотел сказать «нет». Хотел сказать – «поцелуй меня в зад». Хотел заставить его извиниться. Но не смог. Он никогда не изменится.
– Пошли, – сказал я.
Мы отправились на площадку позади старшей школы.
Два дряхлых кольца с корзинами из цепочек.
Несколько минут мы лениво забрасывали мяч. Не разговаривали. К чему разговоры? Мы же баскетбольные близнецы.
Конечно, Рауди потом завелся, закинул подряд пятнадцать или двадцать прямых, а я подбирал мяч под щитом