Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошло десять, пятнадцать, двадцать, тридцать минут. Я задубел. Ноги и руки превратились в ледяные глыбы. Из носу текло. Уши горели от мороза.
– Ох, папа, пожалуйста, папа, пожалуйста, папа, пожалуйста.
Черт, я был уверен, что папа тоже мертв. Слишком много времени прошло. Наверное, съехал с утеса и утонул в реке Спокан. Или потерял управление, перескочил на встречную и въехал прямо в тягач, груженный лесом.
– Папа, папа, папа, папа.
И когда я подумал, что сейчас заору и начну бегать кругами как безумный, появился папа.
Я начал смеяться. Почувствовал такое облегчение, такое счастье, что ЗАСМЕЯЛСЯ. И никак не мог прекратить.
Я сбежал с крыльца, запрыгнул в машину и обнял папу. Я смеялся, и смеялся, и смеялся, и смеялся.
– Младший, – сказал он, – что с тобой?
– Ты живой! – заорал я. – Ты живой!
– Но твоя сестра…
– Знаю, знаю, – говорю. – Она умерла. Но ты жив. Ты еще жив.
Я смеялся и смеялся. Не мог остановиться. Чувствовал, еще немного – и сдохну от смеха.
Я не мог понять, почему смеюсь. Я смеялся, пока мы ехали по Риардану и по шоссе в сторону резервации.
И только когда мы пересекли границу резервации, я перестал.
– Как она умерла? – спросил я.
– Они устроили большую вечеринку у себя в доме, в трейлере в Монтане… – начал он.
Ага, знаю, сестра с мужем жили в старом трейлере, больше похожем на закусочную на колесах, чем на дом.
– У них была большая вечеринка… – снова сказал отец.
НУ КОНЕЧНО у НИХ БЫЛА БОЛЬШАЯ ВЕЧЕРИНКА! КОНЕЧНО ОНИ НАПИЛИСЬ. ИНДЕЙЦЫ ОНИ ИЛИ КТО!
– У них была большая вечеринка, – повторил папа. – И твоя сестра с мужем уснули в спальне. А кто-то пытался подогреть себе суп. А потом про него забыли и ушли. А рядом занавеска, она колыхнулась от ветра и загорелась над плитой, и трейлер очень быстро сгорел.
Могу вам поклясться, в этот момент я слышал, как кричит моя сестра.
– Полицейский сказал, что твоя сестра даже не проснулась, – сказал папа. – Была слишком пьяна.
Папа пытался меня утешить. Но не слишком-то утешительно услышать, что твоя сестра была СЛИШКОМ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ПЬЯНА, чтобы почувствовать боль, пока ГОРЕЛА ЗАЖИВО!
И по какой-то причине эта мысль заставила меня заржать еще пуще прежнего. Я так хохотал, что меня даже немного стошнило. Чуть-чуть, так что во рту у меня оказался кусочек мускусной дыни. С детства ненавижу эту дыню. Не припомню, когда в последний раз ел этот мерзкий фрукт.
И тут до меня дошло, что сестра всегда любила мускусную дыню.
Ну не странно ли?
Это было так странно, что я засмеялся еще сильней, чем раньше. Я молотил руками по приборной доске и ногами по полу.
Я совершенно обезумел от смеха.
Папа ни слова не сказал. Просто смотрел прямо перед собой и вел машину. Я всю дорогу смеялся. Вернее, половину дороги. А потом уснул.
Брык – и отрубился.
Эмоции так захлестнули меня, что тело просто отключилось. Ага, мой ум, душа и сердце кратко посовещались и проголосовали закрыться на ремонт.
И угадайте, что мне приснилось? Мускусная дыня.
Мне снился школьный пикник – давний-предавний, когда мне было семь лет. Там были хот-доги и гамбургеры, лимонад и картошка фри, и дыня, и вот эта самая мускусная дыня.
Я слопал кусков семь.
Руки и лицо стали липкими и сладкими.
Я сожрал столько мускусной дыни, что сам превратился в мускусную дыню.
Закончив есть, я побежал на детскую площадку, хохоча и вопя, и тут почувствовал, как что-то щекочет мне щеку. Потянулся почесать – и раздавил осу, которая сосала сладкий сок со щеки.
Вас когда-нибудь кусали за лицо? Ну а меня вот кусали, поэтому я ненавижу мускусную дыню.
Я очнулся от кошмара, как раз когда папа подъехал к дому.
– Приехали, – сказал он.
– Моя сестра умерла, – сказал я.
– Да.
– Я надеялся, мне это приснилось.
– Я тоже.
– Мне снилось, как меня ужалила оса.
– Помню. Пришлось везти тебя в больницу.
– Мне казалось, что я умираю.
– Мы тоже перепугались.
Папа заплакал. Негромко. Тихими слезами. Он глубоко вдохнул и попытался перестать. Наверно, хотел быть сильным на глазах у сына. Но это не сработало. Он продолжал плакать.
Я не плакал.
Я потянулся к нему, вытер слезы с его лица и лизнул свою руку.
Соленая.
– Я тебя люблю, – сказал он.
Фигасе.
Не припомню, чтоб он мне такое говорил.
– Я тебя тоже люблю, – сказал я.
Да и я такого ему не говорил.
Мы вошли в дом.
Мама свернулась калачиком на кушетке. Там было двадцать пять или тридцать моих кузин и кузенов, которые съели всю нашу еду.
Кто-то умирает, и люди приходят и съедают твою еду. Так это работает. Забавно.
– Мам, – сказал я.
– Ох, Младший. – Мама потянула меня к себе на кушетку.
– Мне очень жаль, мам. Очень жаль.
– Не покидай меня, – сказала она. – Никогда не покидай меня.
Глупости говорит. Но кто ее за это осудит? В течение нескольких месяцев она потеряла мать и дочь. От такого разве оправишься? Разве это пройдет? Я знал, что теперь мама сломлена и останется такой навсегда.
– Никогда не пей, – сказала мама. И ударила меня по щеке. Раз, и два, и три. Сильно ударила. – Обещай, что ты никогда не станешь пить.
– Хорошо, хорошо, обещаю, – сказал я. Просто не верится. Моя сестра убила себя алкоголем, а бьют меня.
Где же Лев Толстой, когда он мне нужен? Жаль, что он не явится, чтобы мама могла надавать ему пощечин вместо меня.
Мама, слава богу, перестала бить меня и вместо этого вцепилась и не отпускала. Держала как маленького. И плакала, плакала. Столько слез на меня вылилось! Вся одежда и волосы на мне промокли от ее слез.
Как будто меня окатило ливнем ее горя, понимаете?
Как будто она окропила меня своей болью как при крещении.
Смотреть на это, конечно, было очень неловко. Так что родственники все ушли. Папа сбежал в спальню.
Остались только мама и я. Только ее слезы и я.
Но я не плакал. Обнимал маму, мечтая, чтобы всё это поскорее закончилось. Чтобы снова уснуть и видеть сон про ос-убийц. Да, я понял, что любой кошмарный сон лучше моей реальности.
А потом всё закончилось.
Мама заснула и выпустила меня из объятий.
Я встал, пошел в кухню. Я давно был голоден, но родственники почти всю нашу еду съели. Так что поужинал я солеными крекерами с водой.
Как будто в тюрьме.
Черт.
Два дня спустя мы похоронили сестру на католическом кладбище рядом с площадкой, где проходят пау-вау.
Поминки я почти не помню. И службу почти не помню. И похороны.
Я был в каком-то странном тумане.
Нет.
Скорее я был как будто в крошечной комнатушке, самой маленькой комнате в мире. Я мог протянуть руку и дотронуться до стен из грязного стекла. Я видел тени, но не видел деталей, понимаете?
Было холодно.
Чертовски холодно.
Как будто метель мела прямо у меня в груди.
Но всё это – и туман, и грязное стекло,
