Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Или вздох.
Как будто гроб уложили спать, но не на часок, а навсегда.
Всё, это конец.
Я больше не мог там находиться.
Я побежал прочь от кладбища в лес через дорогу. Хотел забежать в самую чащу. Так глубоко, где меня никогда не найдут.
Но знаете что?
Я наскочил прямо на Рауди, и мы покатились кубарем.
Ага, Рауди прятался в лесу и наблюдал за похоронами.
Ничосе.
Рауди сел. Я тоже сел.
Мы сидели рядом.
Рауди плакал, его лицо блестело от слез.
– Рауди, – сказал я. – Ты плачешь.
– Я не плачу, – сказал он. – Это ты плачешь.
Я потрогал себя за лицо. Оно было сухим. Никаких слез.
– Я не помню, как это – плакать.
Рауди как будто икнул. Или всхлипнул. По лицу снова покатились слезы.
– Ты плачешь, – говорю.
– Нет.
– Это нормально. Мне тоже ее не хватает. Я люблю сестру.
– Говорю же – я не плачу.
– Да нормально.
Я тронул его за плечо. Большая ошибка. Он меня ударил. Вернее, почти ударил. Двинул кулаком, но ПРОМАХНУЛСЯ!
РАУДИ ПРОМАХНУЛСЯ!
Его кулак едва задел мою голову.
– Фигасе, – говорю, – промахнулся.
– Я нарочно.
– Ни фига. Ты промахнулся, потому что плохо видишь от слез!
Это меня рассмешило.
Ага, я снова принялся ржать как ненормальный.
Я катался по холодной заиндевевшей земле и хохотал, хохотал, хохотал.
Я не хотел смеяться. Я хотел перестать. Хотел схватить Рауди и обнять.
Он был моим лучшим другом, он был мне нужен.
Но я не мог перестать смеяться.
Глянул на Рауди, а он снова рыдает.
Он подумал, я смеюсь над ним.
В норме Рауди убил бы всякого, кто осмелится над ним смеяться. Но этот день был далек от нормы.
– Это всё ты виноват, – сказал он.
– В чем я виноват? – спрашиваю.
– Твоя сестра мертва, потому что ты нас бросил. Это ты ее убил.
Тут я перестал смеяться. И вдруг почувствовал, что никогда в жизни уже не засмеюсь.
Рауди прав.
Я убил сестру.
Ну, вообще-то я ее не убивал.
Но она так спешно выскочила замуж и удрала из резервации, потому что я удрал первым. Она жила в Монтане в жалком трейлере только потому, что мне приспичило ходить в школу в Риардане. Она сгорела только потому, что я решил переметнуться к белым.
Я во всем виноват.
– Ненавижу тебя! – крикнул Рауди. – Ненавижу тебя! Ненавижу тебя!
Он вскочил и рванул прочь.
Рауди убежал!
Он никогда ни от кого не убегал. До сих пор.
Я смотрел, как он исчезает за деревьями.
Интересно, увижу ли я его когда-нибудь?
На следующее утро я пошел в школу. Я не знал, чем еще заняться. Не хотелось сидеть дома весь день и вести беседы с миллионом родственников. Я знал, что мама будет готовить для всех, кто придет, а папа снова спрячется в спальне.
Я знал, что все будут рассказывать какие-то истории про Мэри.
А я всё это время буду думать: «Вы ещё не слышали истории про то, как я убил свою сестру, когда ушел из резервации».
И всё это время все будут пить и всё больше пьянеть и тупеть, грустить и злиться. Да, ну а чё, всё прально. Как еще почтить память молодой семейной пары, погибшей от выпивки?
ЭГЕЙ, ДАВАЙТЕ НАПЬЕМСЯ!
Ладно, слушайте, я не сволочь, ясно? Я знаю, что все расстроены. И знаю, что смерть моей сестры подняла в памяти моих родных все предыдущие смерти, которые им довелось пережить. Я знаю, что одна смерть не притупляет боль от другой, а умножает. И всё же я не мог остаться и смотреть, как эти люди напиваются. Не смог я. Дайте мне комнату, полную трезвых индейцев, которые плачут, смеются, рассказывают истории о моей сестре, – я с радостью останусь с ними почтить ее память.
Но все были пьяны.
Все были несчастны.
Все были пьяны и несчастны совершенно одинаково, как под копирку.
Поэтому я выскользнул из дома и пошел в Риардан. Я протопал под снегом несколько миль, а потом белый служащий из Бюро по делам индейцев подобрал меня и доставил к дверям школы.
Я вошел в людный холл, и тут разные мальчики и девочки и учителя стали подходить ко мне, чтобы обнять, хлопнуть по плечу или дружески ткнуть кулаком в живот.
Обо мне волновались. Мне хотели облегчить боль.
Я был важен для них.
Я что-то значил.
Фигасе.
Всем этим белым ученикам и учителям, сперва относившимся ко мне с подозрением, я стал небезразличен.
Может, некоторые даже полюбили меня. Я и сам относился к ним с подозрением, а теперь ко многим чувствую теплоту. А к некоторым – любовь.
Пенелопа подошла ко мне последней.
Она ПЛАКАЛА. Из носу у нее текло, но это было в некотором роде сексуально.
– Я так тебе сочувствую, – сказала она.
Я не знал, что ответить. Ну как ответить на вопрос, каково это – когда всё теряешь? Когда каждая планета твоей солнечной системы взорвалась к чертям собачьим?
Мой табель девятого класса
День памяти
Сегодня мама, папа и я пошли на кладбище ухаживать за могилами.
Мы позаботились о бабушке Спирит, Юджине и Мэри.
Мама собрала закуску, а папа привез саксофон, так что получилось целое событие.
Индейцы умеют устроить праздник в честь своих усопших.
Я нормально это воспринял.
Мама с папой держались за руки и целовались.
– Нельзя заниматься этим на кладбище, – сказал я.
– Любовь и смерть, – сказал папа. – Вся жизнь – это любовь и смерть.
– Ты с ума сошел, – говорю.
– Я схожу с ума по тебе, – сказал папа и обнял меня.
И маму обнял.
У нее в глазах стояли слезы.
Она взяла в ладони мое лицо.
– Младший, – сказала она. – Я так тобой горжусь.
И это лучшее, что она могла сказать.
Когда вокруг сплошные пьянки и безумства, нужно ценить славные моменты трезвости.
Я был счастлив. Но всё равно мне не хватало моей сестры, и даже очень много любви и доверия не смогут восполнить эту нехватку.
Я её люблю. Я всегда буду её любить.
Она ведь удивительная была. Как же это смело – выйти из подвала, переехать в Монтану. Она ушла за мечтами, и пусть не нашла, но хотя бы попыталась найти.
Я тоже пытаюсь. Может, и меня это убьет, но я знал, что остаться в резервации – тем более верная смерть.
От этих мыслей я заплакал по сестре. Я заплакал по себе.
Но и по своему племени я плакал. Я плакал, потому что знал: в будущем году еще пять или десять, а то и все пятнадцать индейцев спокан погибнут, и большинство из них – от выпивки.
Я плакал, потому что столько людей моего племени медленно убивают себя, а я хотел, чтобы они жили. Я хотел, чтобы они стали сильными и трезвыми и сбежали из резервации к чертям собачьим.
Как же странно.
Резервации задуманы как тюрьма, понимаете? Индейцы должны переехать в резервацию и умереть. Мы должны исчезнуть.
Но почему-то
