Кремень и зеркало - Джон Краули
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кормак, подумала она. Тащился вверх от берега целый день, чтобы рассказать ей то, что она и без него уже знает. Очень в его духе. Она всегда узнавала первой обо всем, что случалось в окрестностях и на море, потому что ее дом стоял над деревней и выходил окнами не только на сельскую дорогу, что огибала Бен-Балбен с востока, но и на дорогу к морю и длинную каменистую косу; а у нее только и было занятий, что смотреть в окошко. Но Кормак все равно каждый раз приходил к ней с остывшими новостями. Куррах, на котором ушли в море четверо братьев, вернулся с приливом пустой и разбитый, лежит теперь перевернутый на берегу. С востока движется отряд английской солдатни, да с пушками, а командир ихний закован в броню. «Да, Кормак», – терпеливо отвечала Инин: она заметила их еще на рассвете, сосчитала пушки и приметила, как блестят на солнце доспехи. Она знала, что Кормак любит ее, а не праздные сплетни. Он притворялся, что приносит ей важные новости, а она – что эти новости и впрямь ей важны. Оба понимали, что это лишь притворство, и она на него не злилась, но сегодня все же почувствовала легкий укол раздражения. Дурак он, что ли, карабкаться сюда без толку в такую бурю?
Через окна, выходящие на море, она давно уже наблюдала, как огромные корабли напрасно сражаются с ветром, подгоняющим их все ближе к берегу. Черные, опушенные пеной валы вздымались так высоко, что корабли то и дело исчезали из виду, но затем появлялись вновь. Один был далеко – виднелось только белое пятнышко паруса; второй, западнее первого, еще боролся, пытаясь отвернуть от берега, а третий, похоже, покорился своей ужасной судьбе. Он был ближе всех; Инин различала красные кресты на его парусах, как будто сорвавшихся с мачт и полоскавшихся на ветру – или то были просто потоки дождя, налетавшие с порывами бури? Волны, что несли этот корабль на прибрежные камни, поднимались немыслимо медленно – как те исполинские сокрушительные валы, что порою вставали перед нею во снах. Казалось, каждая такая стена черного стекла, увенчанная пенным гребнем, будет расти бесконечно – и каждая рушилась с неимоверной высоты в последний миг, когда уже можно было поверить, что она не остановится, пока не вырастет до небес и не затопит весь мир.
Инин смотрела на море каждый божий день почти всю свою жизнь, но ни разу не видала такой катастрофы, как эта, – чтобы море пыталось уничтожить столько жизней сразу. Бывали шторма и похуже, но всю свою ярость они выплескивали на землю, а земле это было нипочем. Бывало и так, что море только слегка капризничало, а рыбаки из деревни все равно гибли – по одному или по двое, а куррахи их шли на дно; никто из них не заслужил такой участи, и от бессильного гнева Инин всякий раз становилось тошно на душе. Но таких огромных кораблей, как эти галеоны, каждый размером с господский дом, она в жизни не видела. Там, на палубах, должно быть, десятки – нет, сотни! – человек, и третий корабль подошел уже так близко, что Инин, внутренне трепеща от ужаса, разглядела, как эти крохотные человечки цепляются за мачты и снасти и пытаются срезать плещущие на ветру паруса – огромные, как луговины. Внезапно море накренило корабль, и один из матросов полетел за борт.
Что она должна была чувствовать? Пожалеть этих людей? Не получалось. Пожалеть о гибели этих плавучих замков? И этого она не могла: гордость за них была сильнее всякой жалости даже сейчас, когда они гибли у нее на глазах. Инин только и могла, что завороженно смотреть на битву двух исполинов: моря и галеона.
Те же самые ветра, что несли эти корабли к берегу, терзали ее дом, завывали в трубе и дребезжали стеклами в оконных рамах. Другие ветра, послабее, но такие же мокрые и соленые, гуляли по комнатам: нет от них защиты! В те краткие мгновения тишины, когда ветер менял направление, до Инин доносились звуки с настила под потолком, где ее отец бормотал молитвы: Ave Maria gratia plena Dominus tecum[81]. Если отец умрет нынче ночью, это будет правильно: сейчас она так захвачена этой грандиозной и напрасной гибелью сотен душ, что не чувствует ничего, кроме какого-то свирепого безразличия. Ни жалости, ни потрясения – ничего. А значит, не почувствует и всей той горькой вины, которую давно уже ожидала испытать, когда могучий и безумный дух ее отца наконец-то покинет тело. Она почти что… да, сейчас, когда плечи ее окутал очередной порыв холодного ветра с моря, она почти что желала, чтобы так оно и случилось.
Ближний галеон уже налетел на скрытые под водой камни старой дамбы, тянувшейся в море дальше, чем стрелка косы. Второй корабль, все это время сражавшийся с бурей, проиграл свою битву: теперь он лишь помахивал обвисшим парусом с неторопливым изяществом, точно дама – платочком, и волны уже без помех несли его на скалы, вздымавшиеся дальше к югу. Третьего она больше не видела. Море зашвырнуло его бог весть куда.
Незапертая дверь на дальнем конце дома распахнулась и снова захлопнулась. Инин вздрогнула от налетевшего сквозняка.
– Запри дверь, Кормак! – крикнула она и, неохотно оторвавшись от окна, вышла навстречу гостю в тесную, забитую хламом прихожую. – Ну ты и дурак, Кормак Берк! – сказала она и вполовину не так нежно, как собиралась. – Тащиться в эдакую даль да в такую погоду, чтобы сказать мне про эти клятые корабли, – это кем надо быть, а?
И тут она захлопнула рот, потому что гость, заложив дверь засовом, повернулся к ней – и это был не Кормак Берк, а кто-то совершенно незнакомый. Вода ручьями текла с его плаща и шляпы; на полу уже собралась лужа, и когда он шагнул навстречу Инин, под сапогами чавкнуло.
Инин попятилась:
– Ты кто такой?
– Не тот, кем ты меня назвала. Кое-кто промокший до нитки.
На долгий миг они
