Кремень и зеркало - Джон Краули

– Теперь в этой миске – морская вода, – сказал он. – Посмотри в нее, Инин Фицджеральд.

Инин послушалась, хотя ей почему-то стало страшно. Миска была старая, с толстыми стенками, из темной потрескавшейся глины. На какой-то странный миг Инин увидела в ней море целиком – словно превратилась в чайку или самого Господа Бога, глядящего вниз с высоты; зыбь, расходившаяся по воде от рук Сорли, плескалась о края миски, как приливы – о края земли. Потом она увидела, как что-то движется по поверхности – что-то неясное и многоликое, будто морские твари всплывают из глубин посмотреть на нее, пока сама она смотрит на них; но уже миг спустя Инин поняла, что это ее собственное лицо отражается в миске. Она рассмеялась и перевела взгляд на Сорли; улыбка его стала шире, и страх ушел. Появилось такое чувство, что она играет с ним в какую-то детскую игру, и это их как будто сблизило, а от чувства близости пришел восторг – почти такой же свирепый и равнодушный восторг, с которым она наблюдала за тонущими кораблями. Инин уже понимала, что ее околдовывают и она вот-вот поддастся этим чарам – чарам, что сродни стремительным морским ветрам и штормовым тучам; чарам, которые дадут ей свободу. «Прекрати это сейчас же, сумасшедшая девчонка! – сказала она себе. – Совсем сдурела от одиночества! Прекрати немедленно!» Она запахнула шаль поплотнее. Сорли ел селедку с хлебом – не спеша, понемножку, словно и не был голоден. Потом плеснул вина из кружки в щербатую чашку и слегка пригубил.

– Канарское, – заметил он. – И превосходное.

Не соображая, что делает, Инин налила и себе полную чашку.

– Что ты делаешь так далеко от дома, Сорли? – спросила она.

– Ищу себе жену, Инин Фицджеральд.

Внизу, на берегу, Кормак Берк беспомощно смотрел, как волны наискось накатывают на камни и, сложившись пополам, разбиваются в прах; непрестанный шум их был точно рокот грома, что набирал силу снова и снова, но так и не срывался в раскат. Кормак сорвал себе горло, пока пытался перекричать прибой. Несколько обломков еще колыхалось на волнах: оконная рама, доска от бочки. Вдоль всего берега, сбившись кучками – по одиночке было небезопасно, – носились селяне; натыкаясь то на одно, то на другое сокровище, они разражались радостными воплями. Кормак хотел было организовать отряд: впереди поставить вооруженных мужчин, за ними – остальных; женщин отправить на сбор добычи, священника – на помощь умирающим. Да какое там! Безнадежно. Он пытался объяснить им, что нужно сделать три вещи: подать помощь раненым, собрать и аккуратно сложить все полезное, а солдат разоружить и на какое-то время взять под стражу, потому что англичане наверняка объявят их захватчиками, а ирландцев, которые решатся помочь им, – бунтовщиками. Оружие, какое при них найдется, нужно отобрать и спрятать; а потом, позже… Но все было напрасно. Море сходило с ума, и вся деревня тоже как будто обезумела. На берегу, уже полузасыпанные песком, лежало три… нет, четыре тела. Если бы Кормак не знал, что это испанцы, то теперь, когда стемнело, он бы, верно, даже не признал в них людей. Но он знал; он был с остальными селянами, когда море выбросило этих четверых на берег. Они поползли прочь от воды и, шатаясь, поднялись на ноги; они тянули к нему руки: Auxilio. Succoro, Señores[83]. Но ирландцы, накинулись на них, рыча, как звери, пуча глаза и раздувая щеки; Кормак едва узнавал знакомые лица. Не успел он опомниться, как они перебили всех, – даже самого Кормака чуть не убили, когда он попытался остановить их. И теперь он просто стоял в стороне, с ужасом ожидая продолжения: если на берег выберутся еще испанцы, ему опять придется вмешаться и пойти в одиночку против безумия, охватившего селян. Просто взять и уйти он не мог. Но и остановить их не было способа.

Вот если бы у него было ружье…

Кормак отвернулся от моря и посмотрел наверх – туда, где над самым гребнем дамбы виднелась крыша Фицджеральдов. Горит ли у них свет? Похоже, да. «Ну и что же ты сделал, когда они выбрались на берег, а, Кормак?» – «Ничего нельзя было сделать, Инин. Всех испанцев убили». Пока он стоял, ноги глубоко увязли в мокром песке; он с усилием вытащил их и побрел по гальке вдоль полосы прибоя, поглядывая то на море, то на кучки людей, рассыпанные по берегу, то на маячивший вдалеке последний корабль, чьи мачты уже не вздымались над волнами, а кренились все ниже и ниже с каждой минутой.

Дело было не в вине – ну, или не совсем в нем, хотя, стоя у бочки и набирая второй кувшин, Инин заметила, что губы и нос у нее слегка зудят и вот-вот онемеют, а руки плохо слушаются. Тогда она упрекнула себя вслух – не надо было столько всего рассказывать этому чужаку, и тут же сама над собой рассмеялась.

Она рассказала ему об отце: тот когда-то был священником и приходился кузеном Фицджеральду, графу Килдару. Англичане уговорили его перейти в новую веру, пообещали, что королева скоро сделает его епископом, – и он поддался, хотя вся родня сочла это позором. Он отрекся от своих обетов и от Истинной Церкви и женился на изнеженной дочке какого-то английского полковника. Семья отреклась от него; жена его презирала и ненавидела ирландцев и все ирландское. В конце концов она вернулась в родительский дом – вскоре после того, как их служанка, гэльская девушка, произвела на свет ее саму, Инин. Что же до обещаний, то отец отправил в Лондон сотни писем и ездил в Дублин раз двадцать, но англичане так и не сделали его епископом – да и с чего бы им, когда одних обещаний хватило, чтобы переманить его в свою церковь? В конце концов он лишился даже того безлюдного англиканского прихода, в котором слушать проповеди было почитай что некому: Десмонд, тоже из его дальних кузенов, поднял восстание против англичан с их ересью, и отцу Инин пришлось спасаться бегством на корабле, а не то его повесили бы собственные прихожане. Отчего он сошел с ума? От всех этих злоключений? Или то сам Господь покарал его за отступничество? Англичане вышвырнули его сюда, в западную глушь, дали ему долю в торговле вином – вином! которое он когда-то своим дыханием пресуществлял в кровь Христову! –