Кремень и зеркало - Джон Краули

это выводило из себя. Она возненавидела эту их песню – словно льнущую к ней, чарующую, подчиняющую. «Fubún!» – кричала она, перебарывая ветер. Fubún – на вероломных безногих тварей, на пятнистые морды, на бесстыдные случки, fubún – на тех, кто вылезает на берег и ходит на двух ногах, притворяясь людьми! Fubún – на все, что они берут, fubún – на все, что они дают. Святую Киву[86] вскормила волчица, и на большом пальце ее левой руки рос длинный черный ноготь – память о родстве с кормилицей. А чем она, Инин, наградит своего выкормыша – если, конечно, сможет выкормить то существо, что растет у нее внутри? Fubún. Чувствовать, как сходишь с ума, было по-своему занятно.

На восьмом месяце Кормак Берк ушел. Он ходил за ней следом много дней, когда она спускалась на берег и гуляла, глядя на море, но всегда держался поодаль, не хотел подходить близко, и ее это устраивало. Так он не мог слышать проклятия, которые она выкрикивала на ветер, – слышал только, что она что-то кричит. По ночам она засыпала одна на своей старой кровати; женщины из деревни, взявшиеся приглядывать за ней, по очереди ночевали рядом, на полу или на пороге. Случались дни, когда она могла терпеть общество Кормака, и тогда они вдвоем сидели в большой комнате, но почти все время молчали; Инин ткала на ручном станке, а Кормак читал учебник латыни, который когда-то дали ему братья из монастыря. Когда она ложилась спать, он устраивался на настиле, где умер ее отец, но не всякую ночь: само это место, и витавшие в нем воспоминания, и холодное упрямство Инин приводили его в отчаяние; он чувствовал себя так, словно его освежевали, выпотрошили и разделали. И когда сносить это уже не хватало сил, Кормак вставал посреди ночи и до утра где-то бродил или шел в монастырь и звонил в колокольчик у двери, чтобы его впустили. И в конце концов сердце его иссохло.

Когда тюленихи дали приплод, рыбаки вышли в море за щенками – ловить их сетью или разбивать им мягкие головы длинными дубинками. Это была опасная работа – большой самец мог запросто перевернуть легкую кожаную лодку. Инин смотрела на битву тюленей, лодок и моря; в тот день она ни разу не обернулась на Кормака и не увидела, как он ушел.

На холме над морем, в доме священника, трудилась ведунья, которую позвали принять дитя – если то будет дитя, а не что-то другое. У нее при себе были масла, которыми она умастила Инин; были и травы, которые она сожгла, а пеплом помазала Инин живот и грудь, втирая его большим пальцем; она знала слова мессы не хуже священника, но знала и другие слова, в которых для Инин не было никакого смысла, кроме одного: они не давали ей утонуть во тьме, и она цеплялась за них как утопающий за соломинку, в безнадежной надежде. Другие женщины, по большей части родившие уже много детей, сидели с ней по очереди. Они ни о чем не беспокоились; они болтали и пели; они знали все на свете – и ничего не знали. Инин уже сто раз видела во сне свои роды; от одних снов она просыпалась в омерзении и ужасе, в других, нестрашных, рожать не приходилось вовсе, а ребенок просто появлялся каким-то образом на свет; были и такие, в которых дитя превращалось – быстро или постепенно – в нечто чудовищное. Во что угодно, но не в детеныша тюленя – и на том спасибо. Женщины рассказывали про селки: в море они – тюлени, а на суше – люди; они выходят на берег соблазнять девушек. Инин слушала, и от этих рассказов ей становилось легче: и сама она, и ребенок, и Сорли, и все его тюленье племя словно уходили в сказку, покидая этот мир и растворяясь в воздухе, как слова, сошедшие с языка.

А потом пришли боль и труд – обычные муки родов, как у всякой матери. Как у ее собственной матери, которая от этого умерла. Инин тоже надеялась умереть в этот день, в эту ночь, тянувшуюся бесконечно; а женщины все трещали о чем-то своем, сменяя друг дружку, делились знаниями, наседали на нее с советами, тянулись поддержать окровавленную головку новорожденного, уже показавшуюся на свет. Инин думала, они сразу удавят то, что у нее родится, и крепко зажмурилась. Мальчик, сказали они, обычный мальчик. Они обмыли его, завернули в мягкую пеленку и положили ей на грудь. И он сразу же перестал быть каким-то непонятным существом, стал человечком, хоть и странным: синеватым, пятнистым, слепым… о да, сказали женщины, это всегда так. Скоро он начнет сосать грудь и от молока уже станет совсем настоящим. Тут-то Инин и поняла, что эти женщины сами не верили в свои сказки. Если бы верили, не стали бы рассказывать.

Минул год, прежде чем он снова пришел к ней. И пришел вовсе не из моря, а по-людски: по каменистой дороге из деревни и вдоль залива – к берегу. Инин не замечала его, пока он не подошел совсем близко; только тогда она почуяла и обернулась, ничуть не удивившись. На нем была все та же потрепанная шляпа или ее наследница; длинный плащ; грубая льняная рубаха. Шерстяные штаны, подвязанные плетеным поясом. Он стоял и молчал, сцепив руки перед собой, и лицо его не выражало никаких чувств.

Мальчик, все еще безымянный и до сих пор некрещеный, открыл глаза. В первые несколько месяцев они были водянисто-голубые; Инин поначалу думала, что он и правда слепой, потому что зрачки не бегали вслед за пальцем, которым она водила у него перед носом. Это казалось странным. Но женщины сказали – нет, так бывает. Позже глазки оформятся, и эта бледная голубизна сменится настоящим цветом. И действительно, со временем они начали меняться и стали зелеными, как у нее самой; Инин замечала, как они движутся, когда малыш смотрит то по сторонам, то на ее лицо – просто смотрит, безо всякого интереса.

Другое дело – руки: они так и остались странными. Таких ручек не может быть у ребенка, рожденного женщиной. Инин взяла малыша за запястье и показала эту ручку Сорли.

– Между пальцами растет перепонка, – сказала она. – Когда она отрастает и становится плотной, я срезаю ее самым острым ножом, какой у меня есть.

Он посмотрел на нее, на