Кремень и зеркало - Джон Краули

– Зачем ты это делаешь?

– Чтобы он не вырос чудовищем, – сказала она. – Чтобы смог жить на земле.

На неподвижном лице Сорли не отразилось никаких чувств. Как будто между тем рассветным утром, когда он покинул ее постель, и этим мгновением не прошло и часа; как будто за все это время вообще ничего не случилось.

– Ему не больно, – добавила она. – Не больнее, чем состричь ноготь.

Малыш смотрел на Сорли – это было ясно. Инин раздвинула его пальчики, чтобы показать, где она срезает перепонку; вдоль пальчиков тянулись темные следы.

– Она вырастает снова. Каждый раз.

– Не трогай ее, – мягко сказал Сорли. – Когда станет взрослым, они ему понадобятся в море. А на суше их не будет видно. – Улыбнувшись, он поднял собственную руку и растопырил пальцы. – Но все эти перемены придут не сразу. Если вообще придут.

В ночь испанских кораблей он не сказал ничего такого, что позволяло бы надеяться, что он к ней еще вернется. Он и не возвращался, хотя Инин знала, что рано или поздно он все равно придет. Но придет не для того, чтобы забрать ее с собой в море, как говорилось в сказках. Нет, не за ней он придет.

Он придвинулся ближе; Инин хотела отступить, но не могла. Когда он подошел на расстояние вытянутой руки, малыш потянулся к нему и ухватил Сорли за длинный, костлявый палец.

– Крепкий, – отметил он. – Растолстел на молоке.

– У него уже и зубы есть, – сказала Инин. – Острые.

– Дай мне подержать его. Хочу с ним познакомиться.

Ребенок был закутан так, чтобы ничей любопытный взгляд не приметил мягкого серого меха, который начал расти у него на спине только теперь, не больше месяца назад. Но таиться от Сорли не имело смысла. Инин стянула с малыша покрывальце; оно упало ей под ноги, ветер поволок его по камням. Сорли взял ребенка на руки и осмотрел с головы до ног, будто снимая мерки. – Ты молодец. Все правильно сделала.

– А что, по-твоему, я должна была сделать? Удавить его при рождении?

Сорли не ответил. Какое-то время они с малышом просто смотрели друг на друга – изучая, знакомясь. Потом он положил ребенка на сгиб левой руки, а правой потянул полу тяжелого плаща, прикрывая малыша от ветра. Отвязал от пояса кошелек и протянул его Инин.

– Возьми. За все то добро, которое ты совершила вместо этого.

Инин не пошевелилась. Тогда он наклонился и положил кошелек на камни, легонько подтолкнув к ее ногам.

– Золото, – пояснил он. – Такому, как я, нелегко собирать его. Здесь все, что мне удалось добыть.

– Это недостаточно, – сказала она, выдерживая его взгляд, не опуская глаз. Пока он смотрит, она скорее сожмет в кулаке терновую ветку, чем прикоснется к этому кошельку. Она сама почувствовала, как на лице ее проступает ярость, как больно жалят ее слова. – Что ты с ним будешь делать, Сорли?

– Заберу к себе домой. Буду учить.

Инин и представить себе не могла, что когда-нибудь услышит что-то настолько холодное и жестокое, как эти несколько слов.

– Я сама его всему научу, – сказала она.

– Научишь его плавать? – все так же мягко, не повышая голоса, спросил Сорли. – Ловить рыбу в темной воде? Научишь его петь? Сторониться людей?

На минуту-другую все трое замерли, не шевелясь; ее сын, в отличие от всех известных ей младенцев, умел надолго застывать в неподвижности. Она ничему не сможет его научить.

– Он будет такой же, как ты? – наконец спросила она. – Как он выживет там, под водой?

Сорли долго медлил с ответом.

– Он – мой сын. Может статься, Инин, я долго не проживу. Так мне было сказано. Но, может, хотя бы успею его вырастить.

Казалось, он хочет сказать что-то еще: Инин видела, как движется его кадык, словно пытаясь выдавить слова из горла.

– Было сказано?

– Ну… может, это и неправда. Но мы все равно долго не живем. Когда меня не станет, он уже вырастет. Может статься, со мной ты больше не встретишься, но его еще увидишь когда-нибудь.

– Я буду молиться, – сказала она, – чтобы мне никогда не пришлось с ним увидеться. И с тобой тоже.

Они постояли еще – не долго, не коротко. Быть может, время тоже стояло на месте, пока они молчали, глядя друг на друга. А потом он отвернулся и пошел – но не к морю, а прочь от берега; Инин увидела лицо своего сына, а он посмотрел на нее и сразу отвел взгляд. Было такое чувство, словно все тело ее превратилось в стекло или во что-то такое же хрупкое; и она словно держала саму себя на руках – осторожно, бережно, чтобы ни в коем случае не окликнуть их и не броситься вдогонку. И только когда Сорли с ребенком скрылись за грудой камней, она выпустила себя из рук и разбилась вдребезги. Беззвучно разинув рот, она рухнула на четвереньки, как животное. Все, из чего она была сделана, как будто валилось наружу, словно ее разорвали пополам или вскрыли, как коровью тушу, подвешенную для разделки. В уши ей ударил высокий, тонкий вопль – она не сразу поняла, что это кричит она сама. Вдалеке показался куррах; рыбаки тащили его через полосу прибоя, приподняв над водой, чтобы не порвать кожаные борта о камни. Услышать ее крик они не могли – но все-таки остановились, не опуская лодку, и посмотрели туда, где, свернувшись клубком, лежала Инин.

Пушечные ангелы

Он ушел налегке, захватив лишь то немногое, с чем когда-то пришел, да то немногое, чем успел здесь разжиться. Маленький псалтырь, который она ему подарила, тоже взял. Идти можно было куда угодно, только не на юг и не запад, где его братья враждовали за наследство отца, графа Ричарда, – графа Сассенаха, как его прозвали за услуги, оказанные англичанам, сассенахам-чужакам, во времена десмондовских войн. У отца были три жены и без счета наложниц; все нарожали сыновей и дочерей, а те, почти все, ненавидели графа Ричарда; из законных сыновей трое старших встали на сторону Фицмориса, иезуитов и католической Испании, а сам граф – на сторону англичан, королевы и новой веры.

Кормак презирал бы отца, если бы ему достало на это храбрости. Он был тщедушным и малорослым, сомневался в своей отваге и в те несколько раз, когда оставался с графом один на один, не мог связать и двух слов. Отец казался ему суровым, жестким и закаленным, как стоячий камень, – и таким же холодным. И как только