Кремень и зеркало - Джон Краули

ему тогда в голову взбрело, что ему под силу убить такого бойца? Возможно, братья боялись отца не меньше – по крайней мере, те из них, которые объединились, чтобы дать ему бой: Джон из Шемрока, Ричард, Улик. Кормак был самым младшим, да еще и бастардом. Отец о нем едва помнил. Вырос он среди женщин и в бунте не участвовал. Но потом братья дали ему оружие и расхвалили за те достоинства, которых он в себе не находил, – за упорство, за храбрость. Кормак проглотил эту лесть, как подслащенное вино, и обрадовался, что его заметили; но еще больше его восхитило оружие. Научись из него стрелять, братец. Ему доводилось видеть, как стреляют из ручных пищалей; доводилось слышать, как на стенах Голуэйского замка в день рождения королевы грохочут бронзовые кулеврины; он помнил дрожь восторга и ужаса, пробиравшую его от этих звуков. В этом пистолете, как назвал его брат Ричард, механизм был колесцовый, и братья спорили, как с ним лучше обращаться, но Кормак живо сообразил, что к чему: если нажать на спусковой крючок, колесико с насечкой проворачивалось и высекало искру из кусочка кремня, а от искры воспламенялся порох. Он погладил длинный ствол с серебряной чеканкой; подержался за изогнутую рукоять, на конце которой красовался набалдашник слоновой кости. Только он один может это сделать, сказали братья. От него отец такого не ожидает. Только он может прийти к отцу с этим оружием и застрелить его насмерть. И все будут очень рады. Кормак понимал, что попадет в ад, если это сделает, но так и не нашел в себе сил отказать братьям; к тому же душа его отца низвергнется во тьму куда глубже, чем его собственная, да и куда раньше, а у него будет еще время покаяться – годы и годы, чтобы искупить свой грех. Может, он подастся в монахи, и тогда вообще все будет хорошо.

Он осваивал пистолет втайне; брат Джон приносил ему порох и свинец; отец уехал в Голуэй, где у него были какие-то дела с английским шерифом, и никак не мог услышать выстрелы, гремевшие во дворе, хотя Кормаку чудилось, что все-таки мог бы – даже оттуда, издалека. Пистолет казался ему чем-то вроде маленького зверька, невероятно сильного, но не наделенного собственной волей; волей обладал лишь он сам, Кормак, а пистолет был единственной опасной вещью, которую ему удалось приручить за всю свою жизнь. Когда пришли вести, что отец уже подъезжает к дому, Кормак вышел во двор с заряженным и взведенным пистолетом и стал ждать, вне себя от предвкушения, от ужаса, от непомерной значимости того, что ему предстояло сделать. У ворот собралась толпа, графа приветствовали криками; храпели кони, люди спрыгивали с седел, разоружались, требовали воды. Кормак поднял пистолет, вцепившись в него обеими руками.

Отец со своими капитанами шел через двор, смеясь. Потом он увидел Кормака, вскинул руки, останавливая тех, кто был рядом, и в ту же секунду двинулся навстречу сыну – ровным, спокойным шагом, словно к обеденному столу. Без единого слова он схватил пистолет за ствол и вырвал его – нет, просто-напросто вынул – у сына из рук. А потом сказал: «Дурак! Пошел вон из моего дома! Убирайся к женщинам. И никогда больше не смей ко мне приближаться».

В тот день он решил, что пойдет на север, подальше от владений Берков; но почему именно на север, он и сам не знал. У него был кошелек с деньгами, который братья швырнули ему, не скрывая отвращения; была сумка с одеждой, четки и кольцо, когда-то принадлежавшее его матери. Миновав деревушку Мам-Кросс, он повернул к морю, а дальше двинулся так, чтобы оно оставалось по левую руку, – вокруг залива Клю и острова Акилл, через земли Слайго; и так через год он добрался до Бен-Балбена и монастыря, где его приютили и откуда уже рукой подать было до берега Стридах. Но теперь он ушел и оттуда; он забудет имя и дом Инин Фицджеральд и не вернется к ней никогда.

Теперь, когда кошелек опустел (Кормак трясся над ним, как скупец, и денег хватило надолго, но рано или поздно они все же закончились), придется клянчить подаяние или подрабатывать по дороге за еду и ночлег; псалтырь и учебник латыни послужат своего рода пропуском в монастыри, и там, куда его пустят, он постарается остаться, на сколько сможет.

Так оно и шло; а с приходом зимы Кормак набрался храбрости, постучался в двери августинского монастыря в Морриске и попросил принять его в орден послушником. Ему отказали не сразу – по крайней мере, пустили ухаживать за козами, резать торф, таскать воду в кожаных ведрах и отмывать плиты церковного пола. Он молился вместе с братьями по-ирландски и на латыни; слушал их тихие монотонные песнопения; иногда плакал.

Новоиспеченные ирландские протестанты из Мейо жаловались на августинцев – те, мол, шпионы и бунтовщики, от них одно беспокойство, надо от них избавиться. Но корона поступила проще: аббатство и земли продали какому-то дельцу, выложившему за них круглую сумму. Монахам разрешили остаться, только тихо, и брать новых послушников они опасались. Под конец зимы Кормак упал на колени перед престарелым настоятелем и стал умолять, чтобы тот сделал для него исключение; он рыдал и твердил, что у него ничего нет и больше ему некуда податься. Слово за слово настоятель вытянул из него всю историю: Кормак рассказал, как братья подначили его убить отца и он согласился, но не сумел; как он женился, но без церковного благословения, и как они с женой остались друг другу чужими; как он не смог спасти испанцев на берегу Стридаха и вынужден был смотреть, как перебили всех до одного. Он рассказывал все как есть, но даже сам себе не верил, таким это все казалось далеким и немыслимым. Настоятель поднял его, поцеловал в обе щеки, благословил. И сказал: «Когда ты вернешься в дом своего отца и вымолишь у него прощение; когда ты утешишь жену, которую бросил одну-одинешеньку; когда покаешься в содеянном и исполнишь подобающую епитимью, – вот тогда приходи, и мы с тобой поговорим о послушничестве».

И он снова пустился в путь по иззубренному берегу моря, раздумывая, пусть и не всерьез, что бы случилось, если бы он и впрямь возвратился в отцовский дом или повернул обратно и разыскал Инин Фицджеральд с ее проклятым ребенком. Он едва замечал, куда бредет, и в