Кремень и зеркало - Джон Краули

лет за десять, к ним привыкли настолько, что вообще перестали обращать внимание. Эти солдаты, оставшиеся без оружия, и моряки, которым больше не суждено было выйти в море, выучили новый язык; многие нашли себе жен; многие, в том числе и те, кто остался холост, настрогали детишек. На мессах они молились на прежнем своем языке, и латынь их звучала не так, как у соседей, но те языки, что росли у них во рту, годились не хуже прочих, чтобы ирландский священник положил на них пасхальную облатку. И лишь когда их наконец призвали на войну, выдали оружие и доспехи из потайных кладовых графа Ольстерского и лорда Тирконнела и повели на юг сразиться в последней битве, они снова стали внушать страх: одетые в белое, как в те времена, когда были моряками, и дахата дув, темноликие, они казались выходцами из того черного племени О’Донахью, что не отбрасывают тени. Но они шли на бой так, будто снова всходили на старые свои корабли, покидая Испанию ради Ирландии; они шли сражаться против англичан за Ирландию и за тех, кто их спас.

Чудовище

Он взбирался на складчатые скалы – туда, где она, высокая и заметная издалека, любила подолгу стоять, распустив рыжие волосы и плотно закутавшись в черную шаль.

– Инин! – позвал он. Она не обернулась. Подойдя ближе, чтобы ветер не уносил слова, он повторил: – Инин!

– Кормак, – сказала она, но так, будто его здесь не было. Он к этому привык, и все же сегодня не готов был смириться с ее обычным пренебрежением.

– Инин, не надо бы тебе так разгуливать. В таком виде.

– В каком это виде, Кормак?

– Ты знаешь, о чем я. Ты ведь носишь дитя.

– Другие женщины ходят повсюду даже на сносях и гуляют по берегу.

– Ты не такая, как они. Не из простых.

– Ты не знаешь, Кормак, но я ведь из гэлов. Мой отец полюбил гэльскую девушку. Она родила меня – и умерла в родах. Так что я тоже из простых. Такая, как все.

Оба теперь смотрели на море, туда, где когда-то сели на мель и разбились испанские корабли, – потому что она не хотела смотреть на Кормака, а он решил, что, коли так, то и он не станет на нее смотреть. Сейчас море не ярилось. Над головой наперегонки неслись белые облака.

Говорили они по-английски.

– Да и потом, что мне еще делать, Кормак? Предлагаешь мне засесть дома со старым сумасшедшим отцом и заколотить ставни?

Кормак сцепил руки за спиной, словно стараясь не дать им сделать что-то, о чем пожалел бы.

– Скажи мне наконец, Инин. Кто это был? Кто сделал тебе ребенка? Ты должна мне сказать!

– Я ничего тебе не должна.

– Кто?

– Никто. – Тут он все же повернулся к ней, и она волей-неволей на него посмотрела. – Ты все равно его не знаешь, и его имя тебе ничего не скажет. – Мизинцем она отбросила с губ прядь волос, растрепавшихся на ветру. – Шотландец, – добавила она и засмеялась над тем, как его ошарашила эта новость. – Почему тебя это так волнует?

– Во-первых, если бы я был знаком с ним или знал, где его найти, я бы за тебя отомстил. Клянусь. А во‑вторых… – Он резко отвернулся и теперь уже сам заговорил так, будто ее здесь не было. – До того, как это случилось… Я хотел просить твоей руки. Ты и сама это знаешь, Инин. И до сих пор хочу.

Она опустила голову; насмешливая улыбка, в которой кривились ее губы, исчезла.

– Ты всегда был мне хорошим другом, Кормак Берк.

– Мог бы быть и получше. Мог бы стать отцом этого ребенка.

– Нет.

– Шотландского ребенка.

Она протянула руку, как будто хотела коснуться его рукава, но так и не коснулась.

– Кормак! Ты был мне другом, а потому я прошу тебя: не спрашивай меня больше никогда об этом ребенке. Я не отвечу. Ответа нет.

Отец умер незадолго до начала зимы. Кутаясь в плащи и сражаясь со встречным ветром, мужчины и женщины из деревни отнесли его в старую церковь. То, что он перешел в новую веру, для них ничего не значило. Для них он был настоящий священник, а значит, лежа здесь, под плитами пола, он будет помогать, если задобрить его как следует – и сами похороны стали первым шагом к тому, чтобы снискать его милость.

После этого Инин осталась совсем одна. И она знала, что должна сделать. Он хотел, чтобы все случилось в часовне маленького монастыря, где ему дали кров и работу, когда он только-только сюда приехал, но Инин не согласилась. Она предпочла старую церковь, которая показалась бы прохожему ветхими развалинами. В этой церкви, под небом, видневшимся сквозь проломы в крыше, безо всякого священника, без свидетелей (не считая деревенских женщин, которые с недавних пор стали приглядывать за Инин, почуяв на ней печать неблагого), она принесла обеты, связавшие ее с Кормаком Берком, отверженным сыном графа Кланрикарда[85]. Он надел ей на палец кольцо своей покойной матери. Она вручила ему крохотный псалтырь, запирающийся на ключик, – ее отец любил и берег эту книжицу. Той ночью в доме на холме она заявила Кормаку, что не пустит его в свою постель ни сейчас – в ее-то положении, ни потом, никогда. Их брак, если это можно назвать браком, останется целомудренным. «Я – чудовище, – сказала она Кормаку, глядя на него огромными, горящими глазами. – И то, что растет во мне, – тоже чудовище, еще страшнее. И если оно не пожрет меня изнутри, то наверняка прикончит при родах».

На шестом месяце она гуляла по берегу босиком, плотно закутав шалью себя и будущего ребенка. В часы отлива каменистая отмель вдалеке обнажалась, и тюлени целым стадом выходили на солнышко погреть свои холодные тела, хлопали ластами, поднимались, задирали головы и снова укладывались. Рыбаки говорили: когда они начинают вот так собираться, это значит, что самки ждут детенышей и опростаются к зиме.

И она тоже.

Тюлени пели; так называли это рыбаки. Порою один из них или несколько выбирались на берег и принимались жутко хрипеть или кряхтеть; такие звуки издает пьяный, если не может удержать вино в желудке. Но когда они собирались на своем каменном ложе вдали от берега и заводили песню все вместе или по очереди, отвечая друг другу, то было совсем другое дело. Звучало приятно. Инин