Усто Мумин: превращения - Элеонора Федоровна Шафранская

Автор текста к этой рисованной книжке — также О. Б. Тризна.

Подача прежняя — антитетичная, таковы и картинки: на развороте слева — примитивное изготовление шелка, все его этапы; справа — новые технологии, пришедшие в Среднюю Азию с советской властью.

Лишь на обложке детской книжки «Наша красная неделя» стоит имя автора текста — А. Лебеденко, а имя художника, оформителя обложки, — на обороте: это снова Усто Мумин. Многословный текст книжки — откровенно политизированный, призывающий развивать пионерское движение не только в стране Советов, но и за ее пределами — всеми возможными средствами вести борьбу с мировой буржуазией. Антитетичность — опять главный прием в конструировании этого пропагандистского текста, аттестованного в подзаголовке «О мировом пионерском движении»: Советской стране противостоят Германия, Чехословакия, Польша, США, Китай; только Советский Союз «ломает старую жизнь и строит новую»[345]. В буржуазных странах «Пионеров арестовывают», «Пионеров расстреливают», «Пионерам не дают учиться», «Пионеров загоняют в подполье» (так названы главки этой книжки). Только в Советской стране власть заботится о пионерах, финансирует пионерскую организацию, в то время как в Германии «пионеры сами собрали деньги, сами арендовали клочок земли и сами построили лагерь. Это было в 1928 году. Теперь лагерь Ворошилова — это республика 300 пионеров, съехавшихся со всей Германии»[346]. Книжка предупреждает юных пионеров Страны Советов, что не все так радужно и на родине: «В Советском Союзе есть еще много старого: есть враги, с которыми нельзя прекращать борьбы ни на минуту»[347]. И весь этот ангажированный текст сфокусирован в символической обложке: на первой и последней страницах. На первой — звезда, по которой бежит советский пионер: «Из светлого и темного меха, из цветов и трав выложены красноармейские звезды, серпы и молоты, значки МОПРа[348]»[349], на последней — свастика, внутри которой угадывается изображение животного (то ли дракона — предощущение опасности, то ли осла — в череде иных символических значений, в контексте этой книжки — символ глупости). Примечательно, что книжка написана в 1929 году, издана в 1930-м и, несмотря на неполиткорректное (по сегодняшним меркам) поношение любого — чужого мироустройства задолго до того, как мир познал и вкусил плоды фашизма, выглядит пророчески.

У текста яркой рисованной книжки «Дети Китая» автора нет. В выходных данных значится только художник — А. Николаев (возможно, в ряду детских книжек Усто Мумина эта была первой, здесь художник подписался своим паспортным именем, далее последовали устомуминовские издания).

Усто Мумин. Обложка и иллюстрация к детской книге «Дети Китая»

Издательство «Госиздат», 1930

Содержание нарративных рисунков и подписей под ними: «В китайской школе», «Маленькие живописцы», «Сбор чая», «Рыболовы», «Дети работают на мельнице», «Девочка за ткацким станком», «Портные», «Под жарким солнцем на рисовом поле», «Вечерний отдых в деревне»[350] — воспринимается как единое (вместе с книжкой «Балаляр») послание. Но если работающие узбекские дети имеют отдушину — они стали пионерами, их жизнь, по замыслу авторов, обрела смысл, — то дети Китая такой осмысленности лишены — они не пионеры. Даже отдыхая (см.: «Вечерний отдых в деревне»), они продолжают работать: кормят, выгуливают домашних животных. Собственно, все эти детские книжки могут быть восприняты как единый текст: они или дополняют друг друга, или находятся в противопоставлении.

Очевидно, что такие книжки были идеологическим заказом сверху. Как показывают последующие события, художнику претила такая деятельность, и он вновь снимается с места, возвращается в Ташкент. Да и знаменитая творческая атмосфера Детиздата, скорее всего, сходила на нет.

Вспоминает Николай Чуковский:

«В начале тридцатых годов Шварц расстался с Детским отделом. Не он один. Вместе с ним ушли из Детского отдела и Олейников, и Андроников, и Груня Левитина{58}. Ушли и почти все авторы, которые издавались там с самого начала, в том числе и я»[351].

Наиболее развернутое описание Детиздата конца 1920-х — начала 1930-х годов, когда там работал Усто Мумин, оставила Лидия Корнеевна Чуковская в документальной повести «Прочерк». По ее воспоминаниям, Маршак и Лебедев подняли издание детских книг на высоту искусства, правда, в рамках «выполнения плана» и режима цензуры, то есть господствующей идеологии. Тем не менее в этих тисках Маршак, Лебедев и все сотрудники умудрились работать с полной отдачей. Штампы, стереотипы, трафареты чиновничьей речи преследовались беспощадно — именно на этом участке шли ожесточенные споры между редакцией и вышестоящими организациями (ЦК комсомола, Государственным ученым советом) за чистоту языка, против его бюрократизации. Начальники понимали под чистотой освобождение языка от жизни, безликость, скудость, пресность, стерильность. Маршаковцы боролись за выразительность, разнообразие, естественность. Ленинградскому Детиздату приходилось все же выполнять указания сверху: выпускать книги «идеологически выдержанные». В благотворность централизованного планового хозяйства, срочной индустриализации, механизации верили и сами сотрудники, пишет Лидия Чуковская. Маршак решил развивать научно-художественную книгу для подростков. Он полагал, что создавать такие книги должны ученые, только тогда наука разбудит в читателе самостоятельность мышления и критическую способность.

Маршак был на редкость витальным человеком. Уставать рядом с ним считалось неприличным. Пустяков для него не существовало, в книге все важно: каждое слово, каждый печатный знак, ширина пробела между строчками. Маршак учил, что черной работы в книжном издании не существует. Название ли, подпись ли под фотографией, разбивки ли на главы, любой подзаголовок — все требует напряженного внимания, изобретательности, слуха, вкуса, меткости. К тому же в редакции было весело. Сам Маршак сочинял эпиграммы, одну виртуознее и смешнее другой. Ежедневно из редакций журналов «Чиж» и «Ёж» заявлялись Ираклий Андроников, Олейников, Хармс, Шварц, Заболоцкий, Мирон Левин со своими эпиграммами, шуточными стихами, пародиями — свидетельствует Лидия Корнеевна[352].

Творческая атмосфера в ленинградском Детгизе не стала, вероятно, своей для Усто Мумина (можно предположить, что он не вписался в нее). Его путь в искусстве был путем одиночки. Ни на кого не похожий ни судьбой, ни картинами, Николаев напоминает дервиша, ищущего в одиночку, вопреки общепринятым устоям жизни, свою формулу — счастья, любви, творчества.

По мнению Софьи Круковской:

«Николаев тяготился Ленинградом, его серым небом, дождями и туманами. Как прекрасный сон представлялся ему далекий Узбекистан, край вечно синего неба и яркой декоративности народной жизни, край, где он нашел свою тематику и эстетические идеалы»[353].

Не погоды тяготили художника, думается, а диктат, вторгавшийся в его творческие пристрастия. От этого диктата бежит Усто Мумин в Ленинград, а из Ленинграда — опять в Ташкент, но попадает в замкнутый круг.

Невероятно важный текст найден мною уже во время верстки книги, где застенографирована устная речь Усто Мумина, ниже — фрагмент, итожащий его ленинградский период: