Усто Мумин: превращения - Элеонора Федоровна Шафранская

О Михаиле Ивановиче Курзине (1888–1957) уже поведал Уфимцев. Родившийся в Барнауле Курзин обучался на художника сначала в Казанском училище, потом в Московском училище живописи, ваяния и зодчества в классе Константина Коровина. После участия в войне Курзин путешествует по Китаю, затем преподает во ВXУТЕМАСе, работает с Маяковским в «Окнах РОСТА». С 1926 года — в Ташкенте. В 1936 году — арест и ссылка. По воспоминаниям Карлова:

«Курзин… прекрасный, остроумный, вдумчивый человек. Ему удавались особенно портреты с натуры. Жил он в бывшем старом городе, на Урде. Одна большая комната, пол земляной — типичная старых времен постройка. В комнате стоял низкий белый стол-кровать, два стула — вся обстановка. В углу лежали краски в банках (главным образом гуашь), холсты, бумага и папки с готовыми работами, папки с эскизами, альбомы для рисования и т. д. Угощал он нас всякими скромными яствами — на полу. Стол не позволял трогать, при этом напоминал: „На столе я работаю — место святое — и его трогать нельзя!“»[305]

Георгий Карлов. А. Н. Волков. 1941

Фонд Марджани, Москва

Работая, Курзин вывешивал над входом в дом флаг — это был сигнал: не входить.

По свидетельству Владимира Кайдалова{45}, Курзин, будучи нетрезвым, в присутствии нескольких художников, среди которых был Вадим Гуляев[306], обратился к ним с призывом: «Братцы, бросайте кисти, оставьте краски! Бросайте бомбы в Кремль! Убьем Сталина!» Этот призыв стал причиной доноса, а потом и ареста Курзина[307]. Случилось это в 1936 году.

Об Александре Николаевиче Волкове его современники пишут как о дервише, пешком исходившем все тропы Средней Азии, своим внешним видом он эпатировал «нормальную» советскую публику.

Георгий Карлов вспоминает, как впервые увидел маститого художника: это был человек крепкого сложения, с красивым лицом, с подведенными черными бровями (все, кто описывал Волкова, не забывают упомянуть эти особенные брови). Карлову посчастливилось ходить на этюды с учителем и работать с ним. Как-то у Волкова был ответственный заказ — оформление Дома Красной армии. Он позвал ученика помочь ему. Общими усилиями материалы были подготовлены к сдаче, а мастеру надо было подготовить себя самого к выходу. Так, по словам Карлова, родился знаменитый волковский наряд.

«Стали мы помогать ему: я ботинки вычистил, шнурки подналадил. <…> Александр Николаевич приготовил штаны, рубашку и прочее. Не любил он нагружать жену своими просьбами. Многое делал сам. Когда он оделся, все выглядело сносно, кроме штанов — идти в них было нельзя. Что же делать? Художник оглядел свою мастерскую. Стоял у него для работы натюрморт — на фоне большой черной простыни (он очень любил черный цвет!). Тогда Александр Николаевич хлопнул себя по лбу, снял эту простыню, один конец заложил за пояс, обтянул вокруг себя и свободный конец перекинул через плечо. Одел черный берет жены и встал перед нами как „черный рыцарь“ — поэт, художник прошлых времен — красивый, загорелый, с подковой на левой руке (он носил ее как браслет, как символ любви и верности своей жене). Мы единогласно одобрили его костюм. Александр Николаевич сказал: „Ну, если мои эскизы одобрят, так и останусь в этом костюме навсегда!“ Эскизы были приняты. Приняты хорошо, с восторгом, и Волков, всегда верный своим словам, остался в этом костюме. Вот так и появился знаменитый волковский костюм, в котором все его знали. <…> Летом в жару Волков не носил свой „знаменитый“ костюм. Летом он ходил в коротких трусах, легкой рубашке-безрукавке с поясом — вечная подкова на левой руке — неизменный берет и ботинки. Мускулистые, крепкие, загорелые руки и ноги не нуждались, чтобы их нужно было скрывать — они были красивы»[308].

Однажды Волков и Карлов пошли на этюды в горы Чимган. Шли туда два дня. Волков, забравшись на вершину одной из гор, запел.

«У Волкова был красивый голос и прекрасный музыкальный слух. Кто присмотрится к его вещам всем сердцем, с добрым вниманием, тот заметит, что все они музыкальны — все они „звучат“. Правильная о нем шла молва, что это был единственный художник, который мог нарисовать „скрип арбы“ и „запах дыни“ — это действительно было так»[309].

Волков читал лекции по композиции в художественной студии Клуба им. Кафанова, не без влияния которых все студийцы были убежденными художниками нового, левого искусства. Художников тогда делили на две группы: правые — реалисты и левые. После рассказов Волкова о его встречах с Маяковским поэт для студийцев стал образцом борьбы за все новое. Его цитировали, завидовали его желтой кофте, пишет Карлов. За эти левые вкусы и настроения молодых художников не просто прорабатывали, а иногда и били. Они гордились своими синяками как медалью за доблесть.

Одна из первых выставок Волкова проходила в здании университета в центре города, рядом со Сквером революции. Два этажа были заполнены работами мастера. В один из выставочных дней во дворе университета было назначено обсуждение экспозиции, которое продлилось до глубокой ночи и закончилось потасовкой. Все кричали, хуля или хваля художника. Недоброжелатели пришли с оттопыренными карманами и палками, по команде своего лидера, художника Горского[310], пустили в ход принесенные фрукты, овощи, яйца и камни. Схлестнулись горсковцы и волковцы — состоялась битва во имя нового искусства.

В Ташкенте 1920-х художники собирались на квартире у Ивана Семеновича Казакова на ул. Пушкинской, 26, — приходили к нему Усто Мумин, Волков, Бурцев[311], Гринцевич{46}, Карахан{47}, Гуляев[312], Бурэ, заезжал из Самарканда Беньков{48}.

Карлов вспоминает:

Собирались раз в неделю по субботам. Бурцев приносил четверть водки (этакая большая бутыль на 2,5 литра — их теперь нет), спорили об искусстве, рисовали натуру или друг друга. Собирались мы часам к восьми вечера и к полуночи расходились по домам. Александр Николаевич Волков был раза два-три, потом перестал ходить. Я его как-то спросил: «Александр Николаевич, почему же Вы не бываете у Казакова?» Он улыбнулся и сказал: «Они собираются в восемь „с четвертью“, а расходятся в двенадцать „без четверти“, а это не мой план»[313].

Виктор Уфимцев, Владимир Рождественский, Лия Уфимцева, Усто Мумин. Ташкент, 1930-е

Галеев-Галерея, Москва

Одной из ярких фигур тогдашнего художественного Ташкента был Сергей Петрович Юдин, художник старшего (по сравнению с Николаевым и его соратниками) поколения. Свой туркестанский путь он начал с Нового Маргелана (Ферганы), где не только рисовал местные пейзажи, но и увлекся театральной деятельностью. Юдин стал пионером в изображении горного пейзажа Средней Азии.