В грозу - Борис Семёнович Неводов

— Иди, иди по своему делу.

Аграфена разжигала костер, крикнула от котлов:

— Бригадир! Соли нет, кашу солить нечем. Вчера наказывала привезти, не захватили.

— О соли мне еще думать, — в сердцах ответил Максим, — и без твоей каши хлопот не оберешься.

Повернулся, крикнул в темноту будки:

— Вставай, народ, пора! На смену! Лизка, слышишь?!

Лиза Бугрова была сменщицей Сашеньки. Дня три назад с ней беда случилась: ногу обожгла.

— И как тебя угораздило, — спросил Максим, когда, стоная и причитая, она с трудом поднялась по ступенькам в будку и, не раздеваясь, как была, в замаслянном комбинезоне, повалилась на постель.

— Мотор подогревала, упустила огонь, ну и вот…

— Чудно! Что же ты на моторе верхом сидела?

Лиза путанно и долго объясняла, и Максим догадался: Лиза, видимо, желая погреться — ночи-то холодные — разожгла костер около трактора, прикурнула рядом, уснула, ноги-то и обожгла — бывали такие случаи.

— Сама виновата, в следующий раз с огнем будешь осмотрительнее…

Две смены Лизу подменяла Зоя Каргина (в ее тракторе сменяли поршневую группу), а нынче все тракторы на ходу, некому подменять, и Максим еще настойчивее позвал:

— Лизка, вставай!

— Зачем? — сонно спросила Лиза. Она лежала на нарах за печкой.

— В чижика играть, — иронически ответил Максим. — Кто за нас посеет, американец, да?

Лиза громко зевнула, повернулась на другой бок.

— Вчера в больницу ходила, говорят, «возьми бюллетень, нельзя тебе работать». Не надо, говорю, мне вашего бюллетеня, бригадир все равно пошлет бороновать.

— Точно, — подтвердил Максим.

— А как бороновать, когда ногу раздуло, терпенья нет?

Он стоял в дверях, наблюдал за Лизой. Охая, она села на постели, стала гребнем расчесывать волосы.

— Брошу все и уйду.

— Не бросишь, врешь, ты не такая. Сама знаешь, некого на трактор посадить.

— А если ломит?

— Знаю, с ожогом не шутят. А как на фронте? Ранят бойца, а он товарищей не бросает, остается в строю и дерется геройски. Мы ведь тоже бойцы, поставь себя на их место.

— Поставь, — обиженно возразила трактористка. — Больше нашего и так никто не работает. С весны и до заморозков, как лошади в хомуте.

— Плохой бригадир, работать заставляет, да? Так и скажи… Зерновые мы должны засеять в семь дней, обязательство ты подписывала?

Лиза молчала.

— Я спрашиваю, подписывала? Нужно сеять, или пусть лебеда растет? Что молчишь?

Лиза вздохнула, не спеша повязывала на голове платок.

— Нет, ты скажи, должны мы сеять или союзники из за моря приедут, тракторы поведут в борозду?

— Что пристал, видишь, иду.

Лиза обернула ногу портянкой, одела разношенный ботинок, поднялась, поморщилась от боли.

— Ой! С нашим бригадиром и хворь к людям не пристанет.

— Иди, иди, раскудахталась, — его голос звучал уже ласково.

— Максим, — тихо позвала из-за полога Сашенька.

Он нахмурился, сделал вид, что не расслышал, спрыгнул на землю, направился к заправочному пункту, где уже заправлялись машины.

* * *

— Трудно? Нет теперь у нас такого слова, забудьте его. Трудно на небо влезть, да и то сейчас наши летчики ковыряют небо почем зря. Конечно, на постели спать куда приятнее, чем в поле ночью за рулем сидеть. Но мы должны это делать, если мы русские люди. А мы русские люди и немцу шею подставлять не хотим. И не подставим! Никакого права нам никто не давал говорить — «трудно», пока идет война.

Голос Максима звучал жестоко и строго. Он ни на кого не смотрел, лицо у него было нахмуренное и злое. Разговор происходил за столом, утром, только что позавтракали. На столе еще стояли неубранные чашки и ложки. Напротив Максима, притихшая и растерянная, сидела Сашенька. Она испуганно глядела на мужа, не узнавала его. Это кто-то другой, очень похожий на него, но не он. Ее Максим никогда не был таким. Какой строгий, совсем, совсем чужой.

«Что я наделала? — холодея думала она, — Максим шутить не станет. Хоть бы взглянул на меня?»

А он даже не смотрел в ее сторону, будто и не было ее за столом.

— Пропущенный час годом не нагонишь. Это понять нужно, а что делается у нас? Дисциплина — никуда. Взять Маслову, — и тут впервые взглянул на Сашеньку, но что это был за взгляд! — это же форменное безобразие: в поле на тракторе уснула, потом бросила трактор и ушла в будку досыпать.

Все повернули головы, смотрели на Сашеньку. Она покраснела.

— Я не спала.

— Только с храпом беседу вела. Это как называется, товарищи? Это называется дезертирство с трудового фронта и больше ничего! За такие дела судить надо, есть такая установка, судить и все — безо всяких разговоров.

Сашенька сидела ни жива, ни мертва. А вдруг и в самом деле засудят!

За спиной Сашеньки, скрестив на груди руки, стояла Аграфена.

— А ты жену не пугай, гляди, на ней лица нет.

— Тут нет жен, — зло ответил Максим, — коль до дела дошло, ни жены нет, ни брата.

— Сашенька днем помогала мне кольца шабрить, — заступилась Смородина, — а уснула немного, так что же сразу и судить.

— Спать в борозде тоже не положено, — сказала Зоя Каргина.

— А ты, поди, не спишь?

— Если и сплю, тебе что! Норму даю.

— Нельзя допустить такой распущенности, — не унимался Максим, — и неправильно говорить: сплю, а норму даю. А не спала бы — две дала, ущерб не получился бы… Буду требовать дисциплину, не посмотрю — жена ли, кто ли. И предупреждаю, товарищ Маслова, чтоб это в последний раз. Застану еще раз спящей, нянчиться не стану, под суд загремишь.

— В другую бригаду уйду, не останусь, — осмелела Сашенька, — и днем и ночью покоя нет: то в мастерскую за валами посылает, то требует: «социалистическую помощь окажи», а у меня и руки уже не двигаются.

— Бригадир наш видит, когда кто уснет на час, а работы не замечает, — пробурчала толстуха Вера Зайцева, — неделю на севе, а погляди всех измотал.

— Ну, тебя самою в плуги можно впрягать, слава богу, лебедушка, — голос Максима звучал уже мягче. — Вот кончится война, вернутся с фронта ребята, соберемся все вместе и вспомним тогда, как трудились, как воевали, как добывали победу. Приятно будет сказать: и мы победу делали. Работать давайте, девушки, кому же сейчас легко!

— Кто-то пылит, — сказала Зоя Каргина, всматриваясь в степную даль.

Все обернулись. По дороге от села во весь опор мчался всадник.

— Сукин сын, лошадь не жалеет!

— Не пожар ли?

— Без дыма. Кто бы это?

— Егорка, — узнала Сашенька.

— Он, он, локтями, ровно птица, взмахивает. Баловник, лошадь гонит, кнутом бьет.

— Всыпать бы ему самому этим кнутом.

Еще издали Егорка замахал рукой, что-то закричал. Подскакал, спрыгнул на