В грозу - Борис Семёнович Неводов

позовете химика, а позовете доктора. По-моему, доктор даже в Абиссинии найдет практику: «Сын мой, иди в докторы». И он отвечал: «Хорошо, папа, пойду в докторы»… И я ничего не сказал, когда услыхал стрельбу, и Роза ничего не сказала… А может иначе было совсем. Это я так сейчас вам рассказываю, потому что знаю, что было после. Вернулись немецкие солдаты, отсчитали еще человек двести, увели. И опять через несколько минут: та-та-та. И опять мы переглянулись с Розой. «Где-то стреляют», — сказал Илья. «Да, где-то стреляют, сын мой», — ответил я. Во второй раз вернулись немецкие солдаты, построили по четыре в ряд нашу последнюю группу. Я шел взяв под руки Розу и Илью и о чем-то говорил. Не помню о чем. Я должен был говорить, потому что мне было страшно и я не хотел, чтобы этот страх заметил Илья. «Хальт, Хальт!» — закричали немцы. Остановились. Впереди, в двух шагах от нас — глубокая канава. Взглянул я в эту канаву и сначала не понял: зачем, думаю, эти люди легли в канаву. А потом увидел кровь, много крови, и у меня от ужаса свело кожу на затылке. «Не надо, не смотрите!» — крикнул я и повернул Розу и Илью спиной к канаве… Страшно умирать, товарищи, не буду врать, зачем мне это нужно, прямо говорю — я не хотел умирать. И я заплакал. Мы обнимали друг друга и целовались, понимая, что нам осталось жить пару минут. Вокруг была степь, грело солнце, над нашими головами пролетела стая диких уток. А я через минуту должен упасть на землю и больше не увидеть ни солнца, ни птиц. Я понял, мне не уйти от этой канавы, я свалюсь в нее и буду валяться, как бухгалтер, как сотни других.

Казакевич провел рукой по лицу. Сашенька тихонько слезла с нар, положила дров в печурку. Они вспыхнули, на мгновенье озарив и стол, и нары, и лежащих на них девушек. Девушки завздыхали, Сашенька подсела к Максиму, продела под его руку свою, прижалась к плечу.

— Страшно, — прошептала она.

За стенами будки попрежнему повизгивал ветер, под его напором поскрипывали стены.

— Продолжай, Казакевич, мы слушаем, — попросил Максим.

— Я потерял сознание за секунду до автоматной очереди, — продолжал Казакевич, — очнулся от холода. Было темно и очень душно. Давила какая-то тяжесть. Хотел повернуться и не мог, будто связали по рукам и ногам. Я лежал в канаве, на трупах людей, а на мне слой земли. Я начал сбрасывать с себя эту землю. Это было трудно. Я задыхался. Земля насыпалась в уши, забила рот, скрипела на зубах. Я стонал, плакал от усталости. Я изнемогал. У меня не было больше сил. Но я знал: если не выберусь, умру. Сколько времени прошло — не знаю: час, два, мне казалось — прошла вечность. И вот я глотнул ртом свежий воздух. Была ночь, стояла тишина. Где-то далеко лаяли собаки. Я подумал: слышу собак, значит жив. Жив! Из мертвых восстал! И так мне захотелось жить, что я заплакал от мысли, что я жив. А где Роза, где Илья? Я руками разгреб землю, откопал их, они уже похолодели. Я стоял на коленях около их трупов, слезы мои падали на сырую землю. Больше делать мне тут было нечего. Единственный уцелевший из семисот расстрелянных в тот день евреев, я стоял в степи ночью и не знал, что делать, куда итти и зачем итти. Я сам, своими руками закопал в землю свою радость, свою любовь.

В будке некоторое время царила тишина. Был слышен только шум дождя за стенами будки да повизгивание ветра. Лежавшие на нарах девушки зашушукались.

— История, — сказал задумчиво Максим. — Живем мы тут, горя не видим, а там что делается! Как же нам работать надо, чтобы немец и до наших мест не добрался.

— До нас далеко, — отозвалась из темноты трактористка Анка Смородина.

Казакевич покачал головой:

— И у нас так говорили. Зачем, думал я, торопиться, немцы еще далеко, успею, уеду. И собрался, когда они в город вошли. Выезжаю из ворот на улицу, а из-за угла немецкие танки уже выскакивают. Так я скорее лошадь повернул назад, и во двор, и ворота захлопнул. Ой, попал! Прокурор города тоже не успел уехать, так его повесили на главной улице на столбе.

— Как все это ужасно, — тихо сказала Сашенька. — Когда этому конец, когда война кончится. Максим, зажги лампу, не могу в темноте.

Чиркнула спичка, Максим зажег лампу. На тяжелом бригадном знамени, висевшем вдоль стены, заблестела позолота. Жмурясь от света, трактористки завздыхали, заохали — страшен к ночи был рассказ. Максим встал, выпрямился во весь рост. На стене будки позади его заплясала огромная уродливая тень.

— Если попаду на фронт, я ведь танкист, будь уверен, товарищ, за жену твою и за сына… немцы будут меня помнить.

В печке догорали чурки, дощатые стены будки все так же поскрипывали, по стеклу единственного окошка, как слезы, стекали дождевые струи.

— Погодка, — посетовал Максим, — вторую неделю на стану, а бороновать не начинали. Вот, девушки, какие дела на свете творятся. Бегом мы должны работать.

Потянулся, зевнул:

— А теперь спать, товарищи, завтра, может, прояснится, бороновать начнем.

* * *

Максим вернулся с поля. Ни на кого не глядя, сумрачный, поднялся в будку, присел у печурки, с ожесточением стащил с ног сапоги, облепленные грязью, размотал прочерневшие от пота сырые портянки, стал развешивать на протянутой веревке.

— Грязно? — спросила Сашенька. Она сидела за столом, накладывала заплатку на комбинезон.

Максим не ответил, прошел за полог, было слышно, как отодвинул сундучок, стоящий под кроватью, долго возился, высунулся из-за полога, сердито спросил:

— Опять все прибрала. Где ботинки?

— В сундучке.

— Не нашел.

— Поищи лучше.

— А чорт! — одел на босу ногу легкие брезентовые полуботинки, прошелся по будке, сел на ступеньки. Закурил. Через плечо, искоса наблюдал за Сашенькой.

— Тоже дело нашла, — прошабрила бы подшипники.

— Ты мне ничего не говорил.

— Обязательно сказать надо, у самой догадочки не хватает, на все бригадир должен подтолкнуть.

— Устал, ляг отдохни, — примиряюще сказала Сашенька.

— Не обо мне речь, — неожиданно крикнул Максим, — привыкли все кое-как делать, а на сев выедем, начнете машины ломать.

Лежавшая на нарах Анка Смородина прыснула со смеху.

— На нашем бригадире, девоньки, с утра нынче воду возили.

Максим повел в ее сторону взглядом.

— Это ты брось, я тебе не Сёмка.

— Привязался к Сашеньке, жена, так, значит, можно орать и обижать?

— Тебя не спрошу, как поступать. И вообще дело не твое! Лучше скажи, крепления мотора проверила?

— Успею, еще когда