В грозу - Борис Семёнович Неводов

— Максима в совет требуют. Вот бумажка.

Максим взял в руки клочок синей тонкой бумаги и сразу одним взглядом вобрал напечатанные на машинке строки, столько раз читанные у других товарищей…

«Райвоенкомат извещает, что вы, согласно приказа НКО… мобилизованы в ряды Красной Армии и вам надлежит»…

Он медленно свернул повестку, разыскал глазами Сашеньку, все еще сидящую за столом, и был его взгляд прежний — максимовский — ласковый, добрый и чуточку задумчивый. И она, уже забыв про ссору, забыв угрозы, потянулась к нему вся, попрежнему любящая, преданная, сердцем чуя тревогу.

— Максимушка, — сказала еле слышно, и в тоне, каким произнесла это имя, были и любовь и волнение.

Он улыбнулся, но улыбка вышла невеселая, растерянная. Максим отвел глаза, посмотрел на обступивших его трактористок и грустно, совсем не по-бригадирски сказал:

— Вот, девушки, не доведется сев вместе кончать. Ругали меня, а вспоминать будете, ей-богу, будете. Уезжаю.

— Куда? — спросила Анка.

— Туда же, куда и все уехали. Тебе, Анка, за старшую придется остаться. Девчат не распускай, гляди в оба за ними.

— Погоди, не пойму… И тебя, значит?

— А что я за птица?

Сашенька порывисто встала.

— Максимушка!

Он взял ее руку в свои широкие ладони, крепко пожал.

— Не расстраивайся, Сашенька, живи спокойно, работай. У подруг совета спрашивай. Вы, девушки, помогайте друг другу, только чур, в борозде не спать! — Улыбнулся, тряхнул головой, обратился к Казакевичу: — не ждал, не гадал, что так скоро с немцем придется встретиться.

Сашенька припала к его плечу, громко всхлипнула. Он нахмурился:

— Ну, это лишнее, ты знаешь, я не люблю слез.

Через час он уже ехал вдвоем с Сашенькой на тряской скрипучей телеге, на которой Аграфена возила из села хлеб и другие продукты. По обеим сторонам дороги зеленели озими. Над озимями в вышине трепыхались жаворонки, звонкая их песня разносилась далеко. День обещал быть теплым, солнечным. И Максим с грустью подумал, что вот уедет он, и все останется попрежнему, как будто ничего не случилось.

Сашенька молчала, опустив голову, молчал и Максим. Много нужно было сказать жене перед расставанием, перед отъездом на фронт, и хотелось сказать что-то важное, нужное, но на ум лезли мелкие мысли: в МТС надо получить облигации займа, не забыть бы взять из пошивочной мастерской брюки… Взглянул на Сашеньку, увидел нежный завиток волос у виска, по-детски пухлые губы, и стало нестерпимо жалко ее.

— Грустишь, Сашенька? Кому утонуть, тот не сгорит. Вернусь — заживем славно. Лучше, если с матерью моей останешься жить, все-таки старухе не так будет тошно.

Сашенька слушала, вздыхала, со всем соглашалась. Трогательно просила поберечься, не лезть на рожон. Максим нетерпеливо дернул плечом:

— Трусом предлагаешь быть? Сколько живем, а меня не знаешь. Нет, милушка, трусом не буду, в кусты не полезу, шкуру спасая. Помнишь, Алексей про храбрость рассказывал. Я эту храбрость в себе разыщу. Будь уверена! — Хлестнул лошадь, крикнул: — Вперед, карий, танкиста везешь!

У села встретились с Червяковым. Он ехал в тарантасе, в оглоблях — племенной жеребец. Увидел Максима, придержал вороного, слез с тарантаса. Остановил свою лошадь и Максим, спрыгнул с телеги.

— Эх, Максим. Как сообщила Мочалова, я тут же по телефону в райком. Первого секретаря, конечно, нет, где его сейчас найдешь. Никиткин, по кадрам, подошел к телефону. «Почему, спрашиваю, самого лучшего забираете?» «А туда, говорит, разве не лучших надо посылать?»

Максим горделиво улыбнулся.

— Там самые лучшие нужны.

Червяков снял кепку, вытащил из кармана клетчатый платок, вытер шею и лоб.

— Конечно, война идет не шутейная, люди там нужны первой статьи. Но ведь и нам тут каково! Шарова забирают, и Зеленцова. Вчера был в бригаде Слепова. Подъезжаю, смотрю: быки стоят впряженные в борону, траву щиплют, а где же бороновщики? Что же ты думаешь — сидят двое: Матрены Проскудиной да Аграфены старший, лет по двенадцати орлы, у обоих носы в крови, морды красные, в слезах. «Вы чего?» Молчат. Оказывается, поспорили — чьи быки лучше и подрались. Каковы! Поработай с такими.

— Вот тебе кадра, — Максим шутливо кивнул на Сашеньку. Она сидела в телеге попрежнему грустная, расстроенная, не до шуток.

— Что буду делать?

— Управишься.

— Придется.

Со стороны села раздался хлопок, другой, третий, та-та-та, будто прошили воздух очередью из автомата. Червяков повернул в ту сторону голову, прислушался, на его лице появилась слабая улыбка.

— Мельница заработала. Пустил! Находка — этот Маслов.

От села неслись мерные такающие звуки работающего двигателя, эти звуки бодрили, успокаивали.

— Хоть тут пошло дело. И так всегда: одно наладишь, другое упустишь… Ну, как там у вас, много забороновали?

На прощанье Червяков расцеловался с Максимом по-русски, троекратно; пожимая руку, сказал дрогнувшим голосом:

— Смотри, Максим, не подведись. Бей их, паразитов. От всей души желаю…

Максим дернул книзу кепку — жест, выдававший душевное волнение.

— Если в случае чего, не оставь жену, помогай ей.

— Зачем говоришь, Максим, сам знаю. Ну, прощай. Эх, парень-то какой! — с сожалением воскликнул Червяков. — А ты не плачь, Сашенька, вернется героем, гордиться будешь, зачем прежде времени расстраиваться. Женщина! Только бы поплакать…

V

В это время Шаров прощался с фермой. Заложив руки назад, ссутулясь, он медленно шагал вдоль стойл. Лицо его было, как всегда, равнодушно и нельзя было распознать, какие мысли занимали его в эту минуту. Катерина, подавленная неожиданным и стремительным ходом событий, шла рядом. Она часто вздыхала, искоса поглядывая на Шарова:

— Ты бы, Яков Власыч, на-последки слово бы мне какое сказал, вроде наставления. Сколько годов управлялся, а я, ну какая же заведующая.

Шаров только рассеянно взглянул на нее, молча прошел дальше.

— Скоро коров на пастьбу погоним, ферма освободится, о ремонте бы подумать. Камыш для крыши, пожалуй, самим нарезать, а?

— Самим, конечно, — согласился Шаров.

— И глины припасти заранее надо, — вслух раздумывала Катерина.

— Заранее лучше, — подтвердил Шаров.

Катерина слегка повела плечами.

— Зря меня в это дело впутали. Говорила Червякову, а он — свое: справишься. Тут надо грамоту знать, где распорядиться, где что.

Шаров пошевелил за спиной пальцами.

— Обомнется.

— Околею на работе. Одни бабы остались, с ними беда.

— С бабами беда, — согласился Шаров.

— Мужика сюда надо, Ивана Силантьича, сторожа, хотя бы поставили. Бабы меня слушаться не будут.

— Может, и не будут. А Силантьич не способный, старый.

Дошли до конца прохода, остановились. Шаров окинул долгим взглядом помещение фермы. Взгляд его был задумчив и тускл.

«Прощается», — подумала Катерина, и ей стало жалко этого молчаливого, диковатого мужика.

— Скликну доярок, поговори с ними.

— Зови, — безучастно ответил он.

Доярки, падкие до новостей и разных