В грозу - Борис Семёнович Неводов

и прямо сюда. Нет у тебя таких прав, чтобы не принимать от доярок молоко. Лишний раз сходила на пастбище, а ты…

— Скажи — не управилась, а то лишний раз…

Евдокия ругалась и божилась. Наталья отказалась принять молоко.

— Греха не оберешься с ним, ни замерить, ни записать. Ужо вечером приноси. «Может, половину отлила, потом отвечай» — думала Наталья.

Так и ушла Евдокия с полными дойницами молока.

Тут и увидела ее Лизавета, жена бригадира Слепова. Видела, как пронесла Евдокия к себе в избу полные дойницы, а через четверть часа отправилась на ферму уже без них. Вот и смекай, что за молоко. Известно, колхозное, от своей коровы две дойницы не надоишь в один прием. А где это молоко? В погребе у Евдокии спрятано, значит, Евдокия… От этой мысли Лизавету в жар бросило. Срам-то какой, новость какая, разговору-то, шуму сколько будет! Если Червяков дознается, да он Евдокию на сухарь иссушит. А кто проведал! Она, Лизавета. Скорее платок на голову — и бегом к Катерине. Той, как на грех дома не оказалось. Лизавета — к Масловой. Та верит и не верит.

— Быть того не может. Языком почесать, поругаться — другой не найдешь такой, а молоко воровать в колхозе — это последнее дело. И куда ей — у самой корова живет одна.

— Глотка, хайло! Что ни дай, все мало… Побегу к Анисье, — заспешила Лизавета, — дело-то какое, ох, страсть!

К вечеру полсела знало: Евдокия украла две дойницы молока. А вечером, когда сошлись на стойбище, и Катерина, возмущенная поступком доярки, готовилась к бою, Евдокия принесла дойницы, голосисто закричала:

— Так и заставила язва взад-вперед с молоком ходить. Теперь подумаю лишний раз доить… Порядки у тебя, заведующая, нет, чтобы человеку облегчение сделать…

Катерина опешила. Вот баба! Не с повинной, а с обвинением явилась, сама же налетает.

— Что это за молоко!

— Известно, дневной удой. С пастбища, экую даль перла в село, а эта фря, — метнула злой взгляд на Наталью, — зазналась больно, так и не приняла. Ну, скажи, вредная.

— Постой, постой, что-то не пойму. Разве днем молоко не сдавала?

— Это добавочный, четвертый удой.

— Одна доила?

— А то с кумом.

Доярки даже доить бросили, до того это было удивительно.

Евдокия хорохорилась:

— Плохо Евдокия сделала, да? Все равно поклону не дождешься, хоть прорубь башкой руби, все скажут — не так. Нынче постоишь у ворот скажут — по улице гуляла…

— О чем ты, к чему это все? — вступила в разговор Маслова.

— Будто не вижу, будто не знаю.

Евдокия сдала в тот день молока на шесть литров больше обычного.

— Решила меня обогнать? — спросила Маслова, сдержанно улыбаясь.

— Было бы для чего, — фыркнула Евдокия. — Я сама по себе живу, без вашего соревнования.

На следующий день повторилось то же самое, и на третий Маслова похвалила Евдокию:

— Не человек дела боится, а дело человека. Захотеть только надо.

А про себя думала: «обгоняет».

Телятница Палага ходила в больницу, в район, вернулась рассказывала: в город поезд раненых привезли.

— Таскали, таскали из вагонов, страсть!

— Много бьют народу, — сказала горестно Катерина, — моего подлечили и опять на фронт.

— А мой Алеша, — пожаловалась Маслова, — так и зудит покоя не дает: поеду да поеду на фронт. Еще нога как следует не зажила, а он уже собирается.

— Это — от человека, совесть, значит, мучает.

— А какие раненые? — спросила Евдокия.

— Всякие, у кого рука, у кого голова перевязана. Один калмык или киргиз, в нутрё, похоже, ранен, его на носилки кладут, а он матерится; плачет, а сам ругается.

— Больно.

— Вот кому наше молоко нужно, — произнесла Маслова, — раненому лишний литр молока дать — много значит.

Евдокия сидела рядом, громко сопела.

На следующий день Маслова из окна увидела: Евдокия, спустив ноги, ехала на длинных дрогах, сидя рядом с горючевозом Степкой. Позади них погромыхивали железные бочки и вздрагивал на кочках крепко привязанный бидон.

Маслова высунулась в окно:

— Куда собралась?

— На кудыкину гору журавлей щупать, — ответила с ухмылкой Евдокия.

Степка заржал во все горло:

— Щупать толстых.

— Дурак! — рассердилась Маслова и захлопнула окно.

«Куда могла отправиться? Конечно, на базар, молоко продавать… Любопытство одолело, — осуждала себя Анна Степановна, — получила по носу, так и надо, не лезь, куда не следует».

И, вероятно, не скоро бы успокоилась Маслова, но под окнами появилось улыбающееся лицо Шурки-почтаря, раздался стук в окно:

— Письмо с родины.

Колюшка выбежал на улицу; вернулся, размахивая конвертом:

— От дедушки. А что дашь? Сахару кусочек дай, тогда получишь.

— Где взять, милушка…

Сошлись на сушеной дыне, если у тетки Натальи осталось от зимних запасов. Старик Маслов сообщал приятную новость: в городе начали восстанавливать ткацкую фабрику и если похлопотать, можно всю семью вытребовать обратно в город.

«Видал вашего директора, Анна, и он мне так сказал: если хочешь, он вызовет тебя обратно на фабрику. Решай, Анна».

— Чего тут решать, — возмутилась ткачиха, — дурень старый! Не вековать мне тут в степи. Он еще спрашивает! Бери бумагу, Ксаша, пиши ему: согласна, согласна, пускай скорее хлопочет нужные бумаги… Домой, понимаешь, Ксаша, домой к себе!

В припадке охватившей ее радости Маслова обняла сноху, прижала ее голову к себе. Ксаша уткнулась лицом в плечо свекрови и неожиданно всхлипнула:

— О чем?

— Устала я, мамаша, устала от всего.

— Война измучила людей. И я не такая стала, и ты замаялась. Что делать! Кончится война, кто уцелеет, счастлив будет. После грозы всегда наступает хорошая погода. Заживем! Чтобы с тобой ни случилось, Ксаша, если и замуж выйдешь, ты мне родня, помни это: тебя Витенька любил, а это для меня самое близкое, самое больное.

В этот же день на родину было отправлено письмо: «Скорее хлопочи».

Евдокия вернулась к вечеру с порожним бидоном. Тетка Наталья встретилась с ней, спросила:

— Задорого продала молоко?

— Даром отдала.

Наталья головой покачала.

А дня через три на имя Червякова пришло из района, из госпиталя письмо. Раненые бойцы писали:

«Спасибо большое, дорогие товарищи, за вашу ласку и заботу. Молоко вкусное, жирное, видно, ваши доярки хорошо ухаживают за коровами. Особенное наше почтение Евдокии Павловне Батиной»…

Червяков даже на стуле привскочил:

— Евдокия!

Запустил пятерню в волосы, растрепал прическу:

— Как это мы сами не догадались.

С письмом в руке отправился к Евдокии. Она на огороде картошку полола.

— А ну, озорная, иди сюда! — позвал он. — Ты это сама догадалась или надоумил кто?

— О чем говоришь?

— Будто и не знаешь. Раненым молоко отвозила?

Евдокия подозрительно смотрела на него, пытаясь разгадать: одобряет он или осуждает. И решила обороняться.

— От своей