В грозу - Борис Семёнович Неводов

писать? — Растревожишь только, горе причинишь, а ему воевать надо. Пусть уж пока ничего не знает».

Склонилась над столом, начала выводить прыгающие строки:

«Про Валю не беспокойтесь: жива-здорова, нынче ходила со мной на пастбище, смотрела, как коров доят там и молочка попила вволю».

Оторвалась от письма, долго, не мигая смотрела на огонь лампы. Вздохнув, продолжала:

«Насчет платья уже сама надумала: напрасно деньги высылаете, мы не бедные, сами зарабатываем».

В избе было тихо, горела тускло лампа, освещая склоненную над столом седеющую голову ткачихи. Маслова прислушалась к прерывистому дыханию больной, закрыла глаза и сидела долго-долго, думая о прожитой жизни, о том, что как-то незаметно подкралась старость, и нет уже прежней живости и бодрости, что хорошо бы опять вернуться домой, к привычному житью, в родной угол.

«Гусиного сала надо достать да скипидару», — мысли вернулись опять к сегодняшней заботе — к Вале.

На девятый или десятый день болезни Вале было особенно худо. Она впала в забытье, никого не узнавала, металась на постели, бредила. Маслова склонялась над изголовьем, вглядывалась в изменившееся лицо ребенка. Валя перекатывала по подушке голову, временами глухо стонала. Анна Степановна приподнимала ее за плечики, подносила к пунцовым губам сладкое питье в стакане. Губы не шевелились, рот не открывался. Маслова силой разжимала Вале зубы и ложечкой выливала питье.

К вечеру Вале стало совсем плохо. Она лежала неподвижно с закрытыми глазами и тяжело дышала. Втянет в себя воздух и тут же со свистом выдохнет. И лежит бездыханная, как мертвец. Маслова холодела: неужели конец? И снова с огромным усилием, будто в гору поднималась, вбирала Валя ртом воздух, и снова, точно из проколотой шины, со свистом вырывался он из груди. Как трудно давался каждый вздох! С какой жадностью ребенок ловил ртом воздух, чтобы сразу же выпустить его. И каждый раз с замиранием сердца Маслова ждала: вот-вот не осилит Валя подъема в гору и пунцовый ее рот не сделает очередного глотка.

Наступила тревожная ночь — которая! — Маслова и счет потеряла. В избе было тихо. Ребята с Аграфеной перебрались во двор, в мазанку, Ксаша спала за перегородкой. Все отдыхали. Бодрствовала только старая ткачиха. На душе у нее было сумрачно и тревожно. Она то склонялась над изголовьем больной, вливала в рот питье, то принималась ходить и ходила от окон к двери, сжимая до боли в суставах пальцы, силясь побороть дремоту.

Под утро присела к столу, положила голову на руки и уснула. И вдруг — точно в бок толкнули, очнулась, вскинула голову. Брезжил рассвет, на деревне перекликались петухи, в подполе скреблась мышь. Пугаясь тишины, Маслова быстро встала, подошла к постели. Валя смотрела внимательно широко раскрытыми глазами. Это было так неожиданно, что Анна Степановна охнула:

— Валюшка, милая!

Девочка тихо, но внятно сказала:

— Кушать хочу.

Анна Степановна растерянно засуетилась. Что дать? Как нарочно, ни щей от ужина не осталось, ни каши. Да и какая каша больной. И куда это Ксаша молоко спрятала? Ах, да, в погреб.

Когда, спустя несколько минут, Маслова, сделав молочную тюрю, вернулась к постели, Валя лежала попрежнему неподвижно, повернув в сторону голову. Ее глаза были плотно закрыты. На похудевшие щеки падала тень от ресниц. Блюдце задрожало в руке Масловой. Она низко нагнулась, прислушалась: Валя дышала тихо и спокойно. Анна Степановна почувствовала внезапно страшную слабость, опустилась на стул, не замечая, как из блюдца на юбку лилось молоко.

Открылась дверь, вошла Аграфена.

— Тс! — предупреждающе подняла палец Маслова.

Аграфена на цыпочках подошла к постели.

— Кушать попросила, — шопотом сообщила Маслова.

Аграфена радостно закивала головой. — Теперь на поправку пойдет.

Анна Степановна отвернулась. Две скупые слезинки медленно катились по ее щекам.

VIII

Отшумели весенние дожди, улеглись буйные степные ветры. Отцвели яблони в саду, ветви покрылись завязью плодов. Знойно гудели пчелы. В степи духовито пахла полынь. Поля покрылись зеленым шелком яровых. Рожь уже начинала колоситься, стояла — по грудь человека и при легком дуновении ветра шумела и кланялась, и колыхалась, и ходила волнами — так бы глядел, глаз не отводил.

Колхоз отсеялся, с поля давно вернулись полевые бригады, на стану остались только трактористки: допахивали пары.

Проводив Максима, Сашенька запечалилась. В ее ли пору кручиниться, ей ли, сероглазой резвушке, тревожиться. Подружки-трактористки возню поднимут, друг дружку примутся щекотать — крику-то, смеху! И Сашенька порой расшалится, да вспомнит про Максима — и в сторону от подружек, сядет в уголочек в будке, сидит, молчит. Девушки песню затянут:

Где кусточки, там листочки,

Где канавка, там вода.

На словах тебя забуду,

А на деле — никогда.

Сашенька — в слезы: будто про нее с Максимом песня.

На фронт посылала ему длинные письма, подробно описывала свою жизнь и работу, все мелкие происшествия, все, что происходило на стану — Максим сам просил об этом. Сообщала: бригада одной из первых по МТС закончила весенний сев. Правда, не уложились в срок, как требовалось по плану и договору соревнования, а все же поработали не плохо, и бригада получила почетную грамоту.

«Приезжал на стан секретарь райкома и директор МТС, похвалили нас. Смородина совсем стушевалась, грамоту взяла, а сказать ничего и не может, даже стыдно стало. Я за нее выступила и сказала, что мы будем дальше еще лучше работать. Про тебя помянула, чуть не заплакала, обидно, что тебя не было среди нас».

В ответ от Максима получала короткие и по-деловому сухие письма: жив, здоров, получил боевую машину, экипаж подобрался один к одному, дружный, крепкий народ: водитель — московский слесарь, башенный стрелок — рязанский колхозник, радист — ростовчанин, с электростанции. С таким народом воевать можно».

Приходя изредка домой, Сашенька жаловалась матери:

— Пишет, ровно командиру доносит, а на жене. Как живет, что делает, мне ведь все интересно.

— Напишет лишнее, себя подведет. Жив-здоров, ну и радуйся, чего еще надо, а подробности после войны узнаешь.

— Лишь бы только жив остался. Я на все согласна, всякого приму, без рук, без ног, лишь бы только живой.

В одном из писем условленной фразой Максим дал понять, что готовится к походу и скоро со своей частью вступит в бой. И вдруг письма прекратились. Две недели, три недели — ни весточки. Встревоженная, не желая на людях выказать слабость, Сашенька уходила от стана, далеко в степь садилась на бугорок и, обхватив руками колени, бесцельно подолгу смотрела вдаль.

«Где-то он, что с ним?»

Вспомнила ссору ночью у трактора, и запоздалое раскаяние