В грозу - Борис Семёнович Неводов

набивать бурьяном силосную яму, возила в фургонах с лугов пахучее сено, но делала это уже не с такой охотой, как прежде, а по привычке: нельзя человеку без дела жить. Даже к успехам Евдокии отнеслась безразлично, чем удивила Катерину.

— Не узнаю тебя, Степановна. Евдокия обогнала, а ты хоть бы что.

— Хорошо, что обгоняет. Значит, старания мои даром не пропали. И я кое-что сделала. Теперь можно и домой уехать.

Катерина запротестовала:

— Теперь только и работать, дел — горы.

Маслова смотрела ласково на Катерину:

— И без меня управитесь. Гляжу на вас и любуюсь: хороша порода наша русская — чем тяжелее доля, тем крепче люди, к работе злее. Выдюжите, одолеете, а меня старуху отпустите с миром.

Мысль о возвращении в родной город не оставляла все эти дни. Несколько раз во сне даже видела, как подъезжает к дому, входит в знакомые сени, отворяет дверь, даже запах квартиры, особый запах старого жилья слышала. Ах, скорее бы в родной город, там и камни мостовой приют дадут.

Стоял жаркий июльский день. Над степью, слепя глаза, дрожало марево. Травы побурели от солнца. Выжженная, истомленная, голая простиралась она на многие километры. Надсадно и надоедливо трещали кузнечики. Жирные суслики, встав на задние лапки, тоненько свистели и ныряли в норы, заслышав шаги.

Маслова одна возвращалась со стойбища. Поднялась на курган, возвышающийся среди степи, остановилась отдохнуть, окинула взглядом окрест. Далеко-далеко видно. Вон по дороге, поднимая густую пыль, трактор тащит на прицепе комбайн: скоро уборка; вправо, у холма косят сено, еле различишь трактор и прицепленные к нему сенокоски; отсюда кажется: черный жук поймал стрекоз, тащит за собой, они трепещут крылышками, машут ими, машут, вырваться не могут. Позади, в низине, у пересохшей речушки лежало село. Оно совсем затерялось в этих просторах, избы сбились, издали село походило на отдыхающую у речки овечью отару. Вот свистнет пастух, щелкнет кнутом, овцы вскочут, метнутся и исчезнет село. Земли-то сколько! Не обойти, не обскакать. Внимая безмолвию степи, глядя на ее суровые бескрайние просторы, Маслова особенно остро почувствовала себя одинокой немощной старухой.

«Кому я нужна, — думала она с горечью, — Алексей рвется на фронт, Сашенька — у Максима, Витеньки — нет, от остальных трех — давно никаких вестей, Ксаша — полусвоя, получужая. Только старик верный остался, один под конец жизни, как и вначале, добрый старый друг».

Опять потянуло домой, захотелось вдохнуть смолистый запах хвои в сосновом лесу, где в детстве, бывало, искала рыжиков, заглянуть в рощу, что за станцией по дороге к дому отдыха, потрогать рукой гладкий чистый ствол березы, сколупнуть ногтем ее белую с коричневым исподом бересту, взглянуть на небо, там и небо не такое, там и земля другая. Ах, да что говорить, Земля родная, дедами, прадедами обжитая, их по́том облитая! Их руками возделанная, пашнями, садами, прудами приукрашенная, кормилица, поилица, какому сердцу не мила, кому не дорога! Где бы ни был человек, как бы ни жил, а все же потянет его к родному месту, к своему углу, к дорогим могилам. Вишенник на дворе — десяток тощих деревцев, колодезный сруб, покосившееся крыльцо и саморучно выстланный у дома тротуар из битого кирпича, посаженный у окон в день рождения сына тополь — как все это дорого и мило!

На миг представилось: едет она по своей улице, колеса стучат и подпрыгивают по мостовой. Киоск на углу, где всегда поили ребят шипучей водой с сиропом, табачная лавочка, вот баня, вот дом, где жила сумасшедшая вдова известного в городе адвоката, а вон и железная крыша их дома, и тополь у окон, и покосившееся крыльцо с тремя ступеньками и на крыльце с трубкой в зубах старик. Смотрит, прищурился, не узнает. Скорей бы!

Маслова повернулась и почти бегом спустилась с кургана.

«Сейчас же пошлю письмо. Его, старого ничем не доймешь. Другой давно бы вызов прислал, а он, поди, все раздумывает».

Дома ждала приятная новость. На пороге встретила улыбающаяся Ксаша:

— Отец вызов прислал.

— Наконец-то!

И как тогда, в памятную горькую мину ту печали и скорби, когда узнали о гибели Виктора, кинулись друг другу в объятия и заплакали; это уже были слезы радости.

— Мамаша, опять домой.

— А помнишь, сомневалась: вернемся ли. Вот и настал наш час. Я верила, я знала.

Вошел Алексей в гимнастерке, опоясанный ремнем, в сапогах, одетый по всей форме.

— Из военкомата пришло извещение. Еду! И я с вами, мне по пути. Собираться! Трубачи, играйте поход! Вот, мать, как хорошо все обернулось, а ты сердилась на меня.

* * *

Червяков опечалился, когда Маслова сообщила об отъезде.

— Неволить не могу, а по совести сказать — жалко отпускать, Анна Степановна. Прожила бы с нами до конца войны, вернется народ с победой, наварим браги, отпляшем, ну и проводим. Не можешь? Понимаю, тянет к родному очагу. Может, там и разрушено, и сожжено, дома не найдешь, места своего не узнаешь, а на родной сторонушке, как говорится, и волк приятель. На дорогу курочек вели изжарить, приготовь яичек, хлеба, чтобы безо всякой нужды. Пятерик муки захватишь, пшенца, маслица. Ни-ни, это не милость, это тобой заработанное. И Алексей Васильич отъезжает? Жаль, жаль… А то, может, задержитесь на месяц — другой? Осенью, как уберемся, так и поедете. Самая работа сейчас в поле. Жалко мне с вами расставаться… Ну, желаю…

Маслова обошла всех знакомых. Прощались тепло. И все высказывали сожаление. Даже Евдокия, по привычке сжав губы, сказала:

— Тебя буду помнить.

— По-хорошему или скверно?

— О дальнем человеке, как о покойнике, худо не говорят. Научила и меня ты кое-чему, и на том спасибо.

Червяков дал парную подводу, нагрузили ее мешками с продуктами, заставили поклажей — узелками, корзинками, еле уселись: трое взрослых — Анна Степановна, Алексей, Ксаша и малыши — двое внучков и Валя.

У ворот стояла небольшая группа провожающих: тетка Наталья, Аграфена, Катерина и Петр Петрович. Он прибежал из сада, выпачканный землей, перед самым отъездом, жал крепко руку Масловой и Алексею, заглядывал в лицо Ксаши, порывался что-то сказать, не решался и смущенно бормотал:

— Горестно мне, друзья мои: один, теперь уже совсем один. Обещайте, хоть изредка помянуть меня в мыслях, а если письмецом пожалуете — осчастливите… Вас я долго помнить буду, Анна Степановна, и вас, Алексей Васильич, и вас, — поклон в сторону Ксаши.

Глаза юриста были влажны, губы вздрагивали. Масловой стало жалко его, и она была искренна, когда сказала на прощанье:

— Желаю вам всего доброго, Петр Петрович. На свете все проходит, дождетесь и вы своего дня, вернетесь к себе домой.

— Да, конечно, конечно, — бормотал Перепелица.