Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

может быть, между собой как-нибудь сговоритесь!» Но бабы не сговорились… Как только мать заводила об этом речь, лицо Ольги Михайловны, всегда приветливое, делалось каменным, и… полное молчание. Один только раз она ответила: «А ты, Фёдор Иванович, хотел бы, чтобы посреди твоего имения кто-нибудь выстроил дворец, или даже избу?»

* * *

Мы любили из Суук-Су ходить пешком в Гурзуф. Это была чудесная прогулка вдоль берега. Любила с нами ходить и мама, тем более что в Гурзуфе, перед Кургаузом, на эстраде выступал итальянский оркестр, и матери нашей, итальянке, приятно было послушать своих сородичей, а иной раз и поговорить с ними на родном языке. А люди они были милые, превесёлые и забавные. Однажды мы услышали там приехавшего на гастроли эстрадного певца, баритона Карло Феретти. Это был высоченный, лохматый, долговязый парень. Хриплым голосом, на ломаном русском языке, он объявлял название каждой песни, которую будет петь. Каково же было наше удивление, когда он запел.

Крым. Курорт Суук-Су

Необыкновенной красоты тембр, музыкальность, фразировка и ни с чем не сравнимое итальянское belcanto. Даже на нас, детей, его пение произвело глубокое, чарующее впечатление. Мама познакомилась с ним, восхитившись его пением, и спросила, поёт ли он в опере, на что получила отрицательный ответ.

– Но почему же? – удивилась мать.

Феретти улыбнулся своей ослепительной улыбкой.

– Синьора, мне и так хорошо.

– Но я хочу, чтобы вас послушал мой муж. Приходите к нам, когда у вас будет свободное время.

– Ваш муж?

– Да, мой муж – Шаляпин.

Феретти, заслышав это имя, сделался очень серьёзным, побагровел, побледнел, и прохрипел: «Синьора, я бесконечно польщён, но я не стою этого. Как смею я отнять время и внимание великого Шаляпина? Нет, синьора… я не приду… не могу…»

Однако мы, во главе с матерью, конечно, уговорили отца пойти с нами в Гурзуф в одну из наших прогулок и непременно послушать этого баритона. Отец, чтобы доставить нам удовольствие, хоть и согласился, но без особенного энтузиазма. Помню, даже сказал маме: «Небось обрадовалась услышать своего итальяшку. Ну, ладно уже, идём».

Я помню, как уселись мы за столиком, перед эстрадой. День выдался необычайно жаркий; заказали что-то прохладительное. Отец был в хорошем настроении, балагурил с нами и, когда вышел петь Феретти, особенного внимания на него не обратил, но когда услышал фразу «Пролог пред вами!» («Паяцы» Леонкавалло), он вдруг резко повернулся лицом к эстраде и не проронил больше ни слова. Слушал, затаив дыхание, полуоткрыв рот. Мы знали, что у отца это признак большого изумления и восхищения.

Когда Феретти закончил свою арию, отец вскочил и прямо направился к эстраде, не спуская взгляда с певца. Феретти стоял, как завороженный, так же не спуская глаз с Шаляпина. Отец остановился у самой эстрады. Какая-то мгновенная пауза, и тут произошло нечто необычайное. Феретти спрыгнул с эстрады и… оба великана, он и Шаляпин, очутились друг у друга в объятиях. И вдруг поднялся невероятный шум и гам. Скрипачи стучали смычками о скрипки. Загудели трубы, фаготы, флейты, барабанщик забил дробь.

Публика, оказавшаяся свидетельницей столь редкой сцены, неистово зааплодировала. Каждый из музыкантов хотел пожать руку algrande Chaliapine. Отец с воодушевлением пожимал им руки, восклицая: «Viva l'Italia!», и всех, всех приглашал к себе, непременно, в этот же вечер, к вящему удовольствию матери.

И в эту ночь у нас на даче творилось нечто невообразимое! Пир горой! Пение, музыка, отец и Феретти плясали то тарантеллу, то казачка вприсядку и вообще какой-то непонятный пляс. Присутствовала, конечно, и Ольга Михайловна, и восторгу её не было конца. С того дня дружба с итальянцами была крепкая, а в особенности с Карлушей (как мы его потом называли), который каждую свободную минуту бывал у нас, или отец ходил его слушать в Гурзуф.

Однажды, в свободный день музыкантов, решили огромной компанией поехать к рыбакам жарить на кострах кефаль, печь картошку и вообще повеселиться. Мы, дети, умоляли нас взять с собой и, о счастье! Нас повезли тоже. Я и сейчас благодарю судьбу, что смогла присутствовать при событии, которое редко случается и которое на всю жизнь остаётся в памяти и в сердце.

* * *

Ясное синее небо, ещё синее море. Каменистый берег. Небольшой залив. На берегу какой-то не то сарай, не то амбар, и недалеко от него приземистое корявое дерево.

Рыбаки встретили нас радушно. Устроили стол под этим корявым деревом, чтобы солнце не так уже припекало, соорудили лавки, положив длинные доски на козлы. Появилось вино, закуски, привезённые из Суук-Су. Ольга Михайловна запаслась целой батареей наилучшего французского шампанского. Рыбаки разводили костёр, и взрослые, и мы, дети, помогали им (может быть, больше мешали), а потом все вместе с рыбаками закусывали, пили, произносили речи – итальянцы на «итало-русском» языке, русские – на русско-итальянском языке, что вызывало всеобщий смех и шутки, а в затруднительные минуты переводчицей была мама. Между прочим, отец довольно прилично говорил по-итальянски. Пели весёлые песни – и русские, и итальянские, что приходило в голову. Один запевал, другие подхватывали. Помню смешную итальянскую песенку с припевом: «ай, ай, ай, ай tirami la gamba sul tramvai» (тяни мне ногу на трамвай), причём все в такт подпрыгивали на лавке, доски которой гнулись и отталкивались, как трамплин, отчего все подскакивали высоко в воздух. Вечерело. Солнце уходило за горы. Тени стали длиннее, и незаметно выплыла луна, яркая (пронзительно яркая), какая бывает только в Крыму. Засеребрилось небо, затихло море. Волны чуть-чуть плескались о берег, как будто и они устали. После бурно проведённого дня компания наша притихла. Костёр догорал, потрескивая, тлели угольки. Стали говорить тише, шёпотом, о том, о сём… Отец крепко о чём-то задумался, тихонько что-то напевая. Встал, прислонился к дереву, опёрся рукой о корявый толстый сук.

В густой тени чуть белел его костюм. Через листву на лицо его падал лунный блик, и будто он, отец, ушёл далеко, далеко в думах своих и… запел. Кругом стало совсем тихо, все замолкли, затаив дыхание. Полились грустные, заунывные напевы. Грустные, щемящие душу слова – такие простые, такие глубокие, о горе-горюшке людском: «А мальчонок дорогой не чувствует любови никакой… Знать, над Машенькой победушка была, знать, Машеньку побили за дружка».

А вот и «Ноченька»: «… Ноченька тёмная, ах, да не спится. Нет ни матушки,