Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

голос. Ну как я буду петь сегодня?» Он пробует голос и издаёт какие-то дикие звуки – то пискнет, то захрипит, то рявкнет. Не поймёшь, шутит он или нет! «А тут ещё, – говорит отец, – суфлёр с миланским акцентом. А если я его не пойму? Вот история, во-первых, потерял голос, а во-вторых, забыл итальянский!..» – «Ну, что ты! Забудешь по-итальянски – будешь продолжать по-русски», – сказала я, и это его сразу успокоило. Мы проходим по центральным улицам. Итальянцы узнают отца, громко шепчут: «Шаляпин, Шаляпин…» Мы подходим к галерее «Пассаж», и я начинаю рассказывать ему: «Знаешь мозаику посредине галереи, где изображён бык? Итальянцы считают, что он приносит счастье. Если ты готовишься к чему-нибудь важному – идёшь в любви объясняться или дом продаёшь, – надо наступить этому быку… ну, на одно место. Правда, городские власти решили, что это неприлично, и распорядились переложить мозаику, и теперь этот бык изображён с некоторыми анатомическими сокращениями, но итальянцев это не смущает, и они уверяют, что он продолжает по-прежнему приносить им счастье». И, заметив подозрительные искорки в глазах отца, я поторопилась прибавить: «Только ты этого не делай, а то неудобно, смотрят». Он воскликнул: «Что ты, что ты, и придёт же тебе в голову!»

Но когда мы приблизились к роковому месту, с отцом произошло нечто неожиданное. Он не только наступил на мозаику, но и начал с неудержимым весельем пританцовывать на ней, к великому восторгу окружавшей толпы. Затем, оглянувшись, он, как ни в чём не бывало, величественно проследовал дальше.

Из жизни в Милане запомнилась мне и другая сценка. Проходя однажды мимо церкви, мы остановились посмотреть вместе с толпой, что происходит. Из церкви появилась процессия во главе с прелатом в пышном фиолетовом облачении. Толпа начала аплодировать со свойственным итальянцам энтузиазмом. И вдруг отец тоже начал хлопать, но как! Можно было подумать, что он всю жизнь ждал этого момента, что ради этого он приехал за сотню километров. И вот теперь он стоит и аплодирует, и по лицу его проходит гамма переживаний. Я с изумлением смотрю на него. Неожиданно он поворачивается ко мне и говорит будничным тоном: «Ну, что же, пошли! Что же ты стоишь?»

Лицедейство было ему необходимо. Даже больше – жизнь его состояла в лицедействе. Ему надо было всё время выражать что-то, и каждый раз даже самый пустяшный образ его должен был быть убедительным.

Люди относились к нему непросто. Его, пожалуй, боялись, он внушал невольный трепет, и никто не был с ним естественным. Личность его подавляла и вызывала преклонение и страх – он каждую минуту мог вскипеть, рассердиться, и никогда нельзя было знать заранее его реакцию. Часто он начинал гневаться – именно гневаться, а не сердиться – от пустяков, и мелочь же могла привести его в самое счастливое настроение. Когда он сердился, всё лицо его белело, даже глаза делались у него «белыми» в такие минуты. Светло-бутылочного цвета, они становились тогда прозрачными и бесцветными. Брови – и те линяли, и всё лицо становилось таким опустошённо-страшным, что люди предпочитали исчезать.

Бывало, сидит за столом и медленно тасует карты. Пристальный взгляд его был тяжело переносим. «Ну, что же?..» – спросит он. И сразу же становилось не по себе. Взгляд его пронизывал насквозь. Казалось, он заранее знает, что ты подумаешь, что сделаешь.

Он был очень требователен к тем, с кого можно было спрашивать, и к тем, кто претендовал на многое. Зато скромность и старательность он ценил, даже если она не давала заметных результатов. Не терпел он только самоуверенности и апломба или, вернее, не давал таким людям спуску, требовал с них полной мерой, и надо сказать, что немногие это выдерживали.

Искусство не ограничивалось для него сценой. Он считал, что каждый может и должен, если берётся, быть в своём деле артистом. Я, Шаляпин, берусь петь – знаю, что я делаю, и пою, как следует. А ты вот, портной, берёшься костюм мне сшить и деньги дерёшь соответствующие, – я же тебя предупреждал: имей в виду, у меня одно плечо кривое (при своём безупречном сложении отец любил называть себя уродом: одно плечо у него было чуть выше другого), – так чего же ты, мерзавец, мне испорченный костюм приносишь, да ещё после двух примерок?

Была, впрочем, одна вещь, которая неизменно приводила отца в глубочайшее негодование – это недобросовестность. Неловкость, неумение, беспомощность – сердили его, но недобросовестность – возмущала, и он её никогда не прощал. К себе он был ещё требовательнее, чем к другим; он знал, что ему много дано, и сам взыскивал с себя строго. У него была настоящая страсть к совершенству. Нельзя было криво вешать картину, нельзя было некрасиво одеваться, – даже это вызывало у него раздражение, и относился он к таким вещам нетерпеливо и нетерпимо. Самому ему почти всё давалось легко. Он был прекрасным спортсменом, великолепно плавал, красиво ездил верхом, хорошо играл на бильярде. Не давался ему только теннис, движения его были неуклюжи, и это бесило его, самолюбие его страдало.

Самолюбив он был чрезвычайно и к тому же по-детски горяч и экспансивен. Как-то раз он предложил мне сыграть с ним на бильярде, других игроков под рукой не оказалось. Мне было тогда лет 13, я бильярдом очень увлекалась и проводила за ним, вместе со своими братьями и сёстрами, каждую свободную минуту. «Сыграем?» – предложил отец своим неторопливым голосом. И, не дождавшись ответа, прибавил: «Дать тебе, что ли, двадцать очков вперёд?..» – «Ну, давай», – ответила я на всякий случай. Я его обыграла. И тут он вдруг здорово рассердился. По-настоящему. И холодно заявил: «Это я нарочно, из вежливости». Но глаза его глядели не вежливо и даже недобро. Они были «белыми». Он привык быть первым. Установившаяся за ним репутация человека «с плохим характером» объяснялась, в значительной степени, той же требовательностью во имя совершенства. Вспоминаю одну из его гастролей в «Фаусте». В последнюю минуту певец, исполнявший партию Валентина, заболел и был заменён другим, который, конечно, страшно волновался перед выступлением. В сцене дуэли, при словах: «Вот крест святой», шпага у Валентина должна сломаться. Делалось это очень просто. Валентин нажимает кнопку, шпага ломается, его ранят, и он падает. И вот на спектакле Валентину в волнении никак не удаётся нажать на кнопку. Шаляпин ударяет его по шпаге – и ничего, опять – и то же самое. Публика начинает веселиться, драматический момент сорван, и на всю залу слышится выразительный