Папа римский и война: Неизвестная история взаимоотношений Пия XII, Муссолини и Гитлера - Дэвид Керцер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Уже во второй раз, – писал он королю Леопольду, – бельгийский народ видит, как попирается его воля и права, как на его земле творятся жестокости войны». Он сообщал, что «глубочайше тронут» этими событиями и хочет передать королю и всем жителям Бельгии заверения в своей отеческой любви, а также сказать, что молится о скорейшем возврате свободы и независимости. Вильгельмине, королеве Нидерландов, он писал: «С глубоким сожалением узнал, что, несмотря на усилия Вашего Величества по сохранению мира, ваш доблестный народ вновь вопреки своему желанию и воле оказался втянутым в войну. И мы молим Всемогущего Господа, верховного вершителя судеб народов, как можно скорее помочь в восстановлении справедливости и свободы». Шарлотте, великой герцогине Люксембургской, было направлено схожее послание.
Папа распорядился, чтобы текст всех трех телеграмм опубликовали на первой полосе L'Osservatore Romano (правда, лишь в оригинале – на французском). Когда этот номер попал в итальянские газетные киоски, функционеры местных отделений фашистской партии и их подручные в ярости изымали его, избивали продавцов и демонстративно сжигали на улицах целые кучи газет[272].
«Если мы будем и дальше поддерживать нейтралитет, как многим хотелось бы, – язвительно заметил дуче, узнав о послании папы европейским правителям, – мы тоже однажды получим от папы телеграмму с выражением негодования и сможем размахивать ею перед оккупационными войсками Германии!» В тот вечер Чиано записал в дневнике, что Муссолини «часто уподобляет папство раковой опухоли, разъедающей нашу национальную жизнь, и заявляет о намерении раз и навсегда ликвидировать эту проблему при необходимости». Чаще всего именно Чиано приходилось успокаивать диктатора[273].
Хотя три папские телеграммы вывели из себя дуче, они не удовлетворили жертв агрессии нацистов и союзников этих жертв. Утром в тот день, когда началось немецкое вторжение, французский посол попросил, чтобы его срочно принял папа. Весь мир, заявил он понтифику, ждет от папы «сурового осуждения» этого «отвратительного нападения, жертвой которого стали две католические страны». Лорд Галифакс, министр иностранных дел Великобритании, направил понтифику такую же просьбу, надеясь, что если папа публично заклеймит нацистов, то Муссолини будет труднее вступить в войну на их стороне[274].
Три дня спустя Франсуа Шарль-Ру, французский посол, вернулся в Ватикан в надежде добиться от папы более жесткого отклика на происходящие события. По его словам, «все католики Франции, Англии, Бельгии, Голландии и Люксембурга ждали, что Святой Отец осудит это преступление – вторжение немцев на территорию трех нейтральных стран». На карте стоит престиж самого папы, отметил дипломат[275]. Но папа понимал, что и так вызвал недовольство Муссолини своими тремя телеграммами, и не стал больше ничего предпринимать.
Продвижение вермахта развивалось невиданными темпами – такого никто и представить себе не мог. За какие-то четыре дня сопротивление голландцев было практически сломлено, а бельгийцы отступали. Началось массированное танковое наступление немцев на Францию. Опасаясь, что вскоре итальянцы присоединятся к этой атаке, французы видели последнюю надежду в папе римском. «Почти все члены французского правительства и многие французские сенаторы обратились ко мне сегодня, – сообщал госсекретарю США американский посол в Париже в депеше от 14 мая. – Они просят вас предпринять последнюю попытку удержать Италию от вступления в войну на стороне Германии». По словам дипломата, французские официальные лица ясно дали понять, «что наиболее действенным оружием против Муссолини стало бы заявление папы… осуждающее варварские деяния Германии в Нидерландах, Бельгии и Люксембурге, в сочетании с папским эдиктом, отлучающим Гитлера от церкви»[276].
В отчаянии французские руководители отправили такую же просьбу и в Ватикан. Вернувшись в Апостольский дворец, Шарль-Ру зачитал государственному секретарю Ватикана длинную телеграмму из Парижа, призывавшую папу выступить с «официальным и недвусмысленным осуждением германской агрессии». Но и кардинал не сумел помочь. Папа не желал больше ничего предпринимать. Ему уже было ясно, что эту войну Германия, скорее всего, выиграет[277].
Всего за две недели до этого Дино Альфиери сидел за рабочим столом в итальянском посольстве при Святом престоле, когда его срочно вызвал дуче. По прибытии в палаццо Венеция его тут же провели в кабинет Муссолини, где дуче и Чиано приветствовали его, вскинув руку в римском салюте. К немалому удивлению Альфиери, диктатор велел ему собираться и без промедления отправляться в Берлин, так как Муссолини назначил его новым итальянским послом в Германии. «Надеюсь, вы довольны, – заметил дуче. – Сегодня Берлин для дипломата – самое важное место работы в мире».
По пути к дверям, все еще пытаясь переварить эту новость, Альфиери повернулся к Чиано и признался: «Но я совершенно не говорю по-немецки».
«Как и Аттолико», – парировал Чиано[278].
Муссолини прекрасно понимал, что этот шаг обрадует немцев, которые давно подозревали Бернардо Аттолико, нынешнего посла, в подрыве их усилий по вовлечению Италии в войну. В лице Альфиери они получали человека, гораздо более благожелательного к Третьему рейху[279].
Вскоре Альфиери отправился в Апостольский дворец на свою последнюю аудиенцию в качестве итальянского посла в Ватикане. Обменявшись с папой обычными любезностями, он заговорил более серьезным тоном. Телеграммы, которые понтифик направил трем европейским правителям, чрезвычайно расстроили дуче, заявил посол. Он напомнил понтифику, что предостерегал его от втягивания церкви в политику, и теперь, когда Италия, по-видимому, скоро вступит в войну на стороне своего партнера по коалиции, последствия участия церкви в политических делах могут оказаться весьма печальными.
«Папа с удивлением и волнением выслушал мои слова, – докладывал Альфиери. – Очевидно, он не ожидал, что мой чисто протокольный визит перед отъездом окажется таким серьезным». Пий XII ответил, что не получал из Германии жалоб на свои телеграммы и не понимает, почему это вообще должно заботить итальянское правительство. Он настаивал, что лишь изложил в них известные церковные принципы. Все больше волнуясь, «папа добавил, что его крепкая и искренняя привязанность к Италии – привязанность, которая даже вызывает недовольство у ряда зарубежных стран, – не помешала ему совершить этот важнейший шаг, отвечающий миссии всякого папы».
«Я глубоко и твердо убежден, – заявил понтифик, – что неукоснительно и строго исполняю свой долг, стараясь никого не задеть, избегая конкретных ссылок, фактически стремясь говорить как можно меньше. Я, безусловно, не хотел делать ничего такого, что вызвало бы недовольство Италии, которая до сей поры не участвовала [в войне], а уж тем более дуче».
Эта тема явно задела папу за живое. Все больше горячась, он добавил: «Пусть меня даже арестуют и бросят в концлагерь – мне абсолютно не о чем сожалеть. Разве что о том, что я вел себя слишком осторожно и сдержанно перед лицом того, что случилось в Польше… Всем нам придется отвечать перед Богом за свои поступки».
Заверив Альфиери, что он очень стремится поддерживать хорошие отношения с итальянским правительством, понтифик осведомился, не возникнет ли трудностей, если ватиканская газета напечатает ответ королевы Вильгельмины на его телеграмму. «Когда я сказал, что лучше всего воздержаться от подобной публикации, – докладывал Альфиери, – папа встал из-за рабочего стола и передал секретарю распоряжение отменить публикацию этого текста»[280].
Перед уходом посла понтифик попросил его передать устное послание Гитлеру и Риббентропу, когда дипломат окажется в Берлине. Папа хотел известить нацистских лидеров, что он по-прежнему надеется достичь взаимопонимания с ними и верит в возможность религиозного примирения в Германии, если рейх будет защищать законные права церкви.
Не успел Альфиери покинуть пределы Ватикана, как папа засомневался, не напрасно ли он дал дипломату такое поручение. На понтифика со всех сторон сыпались мольбы о том, чтобы он публично осудил нацистское руководство. Быть может, сейчас, всего через три дня после начала масштабного вторжения немецких войск в западные страны, не время возобновлять инициативы такого рода. Вечером папа обсудил вопрос с монсеньором Монтини, после чего передал Альфиери,
