Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1. Слишком мало времени после «Горя», чтобы убедиться в бесплодии; к тому же он, по всей видимости, высоко ценил «Грузинскую ночь» (дело не в нашем несогласии, а в его субъективном мнении).
2. Но не это главное. Главное, что все, все (и Тынянов, и мы, грешные) — люди XX века, наделяющие Грибоеда нашей позицией: что писателю делать карьеру нелепо, стыдно. Меж тем для XVIII — начала XIX это нормально, естественно; даже наоборот писатель вне гос. деятельности странен.
Так что Грибоедов продолжал традицию Кантемира — Державина — Карамзина…
3. Может быть <самое> главное. Грибоедов видел поэзию в гос. деятельности на Востоке, недаром говорил Бегичевым, что явился туда пророком, видел в этом и независимость и полезность: а может, и правда, друг Стасик, быть министром или послом столь же интересно и возвышенно, как писать книжки о былых веках и людях?»
Последнее, разумеется, — это и отблеск перестроечной ранней зари, стольких «чистых» писателей пробудившей для «гос. деятельности»; что ж до «рассадинекой, если не пикса-новской» точки зрения на Грибоедова, не удержусь самолюбиво отметить, что она не была столь уж прямолинейной… Но — не важно! Целиком соглашаясь с покойным другом и насчет традиции Кантемира — Державина — Карамзина, и насчет нашей дурной страсти осовременивать предков, я все равно полагаю, что карьера была хоть отчасти спасением от мучительного сознания: творчество — да, «не идет».
Взять само это желание «явиться в Персию пророком», дабы «сделать там совершенное преобразование», — что это, мысль государственного человека? Полно! «Бред поэта, любезный друг!» — приятель и сослуживец Степан Никитич Бегичев имел все основания заподозрить здесь честолюбие не чиновника, но именно литератора, поэта. Поэта, продолжающего «бредить», то бишь фантазировать, сочинять даже и вне той области, где фантазии самое место, будучи из этой области вытесненным или хоть потесненным. А — увы! — было именно так: что там ни говори, но Грибоедов сполна пережил драму создателя одного-единственного, не больше того, произведения.
Что оно не было ни напечатано целиком, ни поставлено — полбеды; беда, что «творчество не шло».
«Творческое бессилие Грибоедова после «Горя от ума» несомненно», — впрочем, автор этих жестоких слов Владислав Ходасевич доказывает, что не только после, а и до. Попытки писать в лирическом роде — не более чем попытки; стихи «из рук вон слабы» — даже так. Комедии и водевили лучше, однако немногим; к тому ж они — либо переводы и переделки, исполненные (добавит безжалостный Ходасевич) «ужасающими стихами», либо написаны в соавторстве — с Катениным, Шаховским, Хмельницким, Вяземским. С кем попало?.. Странно, что это желчное замечание Ходасевичу в голову не пришло, а ведь и вправду — не слишком ли пестрая компания для того, кто намерен быть в словесности профессионалом и, значит, искать в ней себя? Свое лицо.
А после? Тут, считает наш критик, роковая грибоедовская ошибка была в том, что он отвернулся от комедийного жанра. «Он пишет «важные» лирические стихи и набрасывает трагедии высокого стиля» — делает то, к чему неспособен. Так что тут не падение таланта, но отказ от того, в чем был силен, от опыта «Горя от ума», — правда, и об этой комедия Ходасевич отзывается разве что снисходительно Как о сатире, о чем-то второстепенном, «стоящем, так сказать, на втором плане искусства. При максимальных достоинствах сатира все же бескрыла, как басня».
Как басня? А — Крылов, чьи «маленькие драмы» вырвались из рамок назидательной притчи, именно обретя крылья, взмыв над двухмерностью прописи? Нет, приговор грибоедовскому «Горю» до очевидности несправедлив, а загадка его одинокости не разгадана. Это даже при том, что самого Грибоедова можно поймать на слове, как бы ненароком поддакнувшем Ходасевичу: когда актер Петр Каратыгин восхитился многообразием его дарований (вы, Александр Сергеич, и поэт-то, и музыкант, и лингвист, и лихой кавалерист в придачу), тот ответил в том самокритическом роде, что у кого, мол, много талантов, у того нету ни одного настоящего.
Как бы то ни было, загадочность неизживаема — начиная с зарождения замысла великой комедии. Если верить другу автора Фаддею Булгарину (кстати, и эту загадку их совместимости задал нам Грибоедов), зародился замысел, странно сказать, во сне. «Будучи в Персии, в 1820 году, Грибоедов мечтал о Петербурге, о Москве, о своих друзьях, родных, знакомых, о театре, который он любил страстно, и об артистах. Он лег спать в киоске, в саду, и видел сон, представивший ему любезное отечество, со всем, что осталось в нем милого для сердца. Ему снилось, что он в кругу друзей рассказывает о плане комедии, будто им написанной, и даже читает некоторые места из оной. Пробудившись, Грибоедов берет карандаш, бежит в сад и в ту же ночь начертывает план «Горя от ума» и сочиняет несколько сцен первого акта. Комедия сия заняла все его досуги, и он кончил ее в Тифлисе в 1822 году».
Легенда? Возможно. Но в нее приходится верить, ибо, разбирая написанное Грибоедовым до, не видишь, откуда помимо и вправду «бреда поэта», могло взрасти это чудо.
Итак, «Горе» было задумано и начато (тут Булгарин неточен) в 1821 году, кончено — в 1823-м. А всего четырьмя годами раньше его зачина гениальный комедиограф совокупно с Павлом Катениным сочинил менее чем посредственную — тут Ходасевич предельно прав — пьеску «Студент». И удивителен здесь не только разрыв в уровне двух комедий, который за четыре года одолеть мудрено. Удивительнее другое.
Если угодно, «Студента» можно рассматривать как слабенький эскиз «Горя», а его персонажей — как наброски чуть ли не всех главных героев грибоедовского шедевра. Петербургский барин Звёздов, хозяин открытого дома и враг всего новомодного, — это, в зародыше, москвич Фамусов. Молодой чиновник Полюбин, который приударяет за звёз-довскою воспитанницей и уговаривает служить «студента» Беневольского, нагрянувшего из Казани в звёздовский дом, — как бы грядущий Молчалин. Сам Евлампий Аристархович Беневольский, человек из «новых», напропалую декламирующий Батюшкова, подражающий Пушкину и печатающий в «Сыне Отечества» собственные стихи (заметим, за подписью Е. А. Б.), — надо ли добавлять, что при подобном раскладе сил он вроде как бы предтеча Чацкого? Добавим еще и гусара Саблина, который может сойти за отдаленного родича Скалозуба — и… И ничего. То есть помянутая загадочность не уменьшится, а
