Микаэл Налбандян - Карен Арамович Симонян

Сведя таким образом счеты с редактором и сотрудником журнала, следовало, разумеется, опорочить и сам журнал.

«Юсисапайл», — заканчивает свою статью Мандинян, — есть скука уму, огорчение сердцу, слово хулительное нации и амбар самодовольства».

«Такие вот дела!..» — сказал бы, пожалуй, Назарян, прочитав пасквиль тифлисского еженедельника. А Налбандян мог бы подумать, наверное, что все их усилия напрасны. Критика у армян считалась поношением и должна была оставаться таковой, пока существовали ложный патриотизм и провинциализм, ничего еще не сделавший для народа, но уже пораженный манией исключительности и непогрешимости безудержный эгоизм. Тот же «Мегу Айастани» через несколько месяцев опубликовал очередное разгромное письмо, подписанное «Ваган Арамян», однако нетрудно было догадаться, что под этим псевдонимом скрывались Мсеряны.

Затем в нескольких следующих номерах печаталась статья под названием «Господин Степанос Назарян и его литературные заслуги». Не в состоянии ответить по существу или хотя бы просто возразить против нашумевшей статьи Налбандяна, подобно брошенному камню всколыхнувшей их затхлое болото, «народолюбивые» его противники пытались построить свою позицию на душещипательных и сентиментально-чувственных аргументах, надеясь, что возбудят этим жалость наивного читателя, а следовательно, приобретут и его симпатии.

«Армянин лишен политической жизни, лишен и возможности политического подвига. Неужели ничего не видит глаз г. Назарянца, когда Армянин, ненавидимый, преследуемый, ограбленный своими могучими врагами, сумел сохранить тень своей национальности, обломки своего языка, память о своей былой славе?.. В своих скитаниях он ни на минуту не переставал скорбеть о своей желанной овдовевшей Армении, своем Эчмиадзине, своем загадочном Арарате. Разве это не доказательство, что Армяне не чужды благородных чувств?»

На все эти нападки Налбандян ответил в четвертом номере «Юсисапайла».

В своем ответе он не только продолжил открытый бой, но и вообще преподал урок острой, но вполне корректной полемики.

Налбандян выражал сожаление, что редактор тифлисского еженедельника оказался «слепым орудием в руках чуждых людей и отверстыми устами коварного скрытого общества». И, оставаясь верным своему принципу называть вещи своими именами, он заклеймил это коварное и враждебное им общество как «союз мракобесов».

«Уста мои всегда готовы ответить противникам истины. Но найдется во мне и столько нравственного величия, что я могу без всяких колебаний признать свои ошибки».

Но, несмотря на эту его готовность, никто из противников так и не осмелился проанализировать или опровергнуть ни одно из его суждений о критиках и критике. Однако это было слабым утешением. Не осмелившись вступить в открытый бой с Микаэлом Налбандяном, непримиримым ко всякой лжи и поэтому постоянно навлекающим на себя всевозможные напасти, кучка «патриотов», собравшаяся под крылышком Габриэла Айвазовского, взяла на вооружение все тот же подлый способ борьбы: сочинение слухов и поклепов. В слепой своей ненависти они слали и слали в министерство внутренних дел и Третье отделение доносы и клеветнические измышления.

И самым страшным во всем этом было то, что подобный способ борьбы представлялся им не больше и не меньше, как защитой национальных ценностей.

Какая ирония!..

Но неужели не задумывались они над тем, что им рано пли поздно придется держать ответ перед судом истории?

Нет! Они были уверены, что никто не раскопает в завалах истории эти документы. А пока что авторы их вкушали славу отцов народа.

…Для Налбандяна было уже ясно, что началось великое противоборство и что оно будет длиться до тех пор, пока существует «Юсисапайл». Но само существование его находилось уже в опасности. Значит, нужно наилучшим образом использовать каждую его страницу, каждую возможность. И в те самые дни, когда Налбандян писал свой ответ пасквилянтам, в голову ему пришла блестящая идея.

Открытые письма не удовлетворяли его, они не позволяли высказать все, что он думал, что должен был сказать. Ведь каждый раз он вынужден был бы ждать очередного выступления врагов, а они могли запоздать, могли и вообще не выступить. Конечно, вовсе не по той причине. что противники промолчат, согласятся с Налбандяном, а потому, что они постараются уничтожить «Юсисапайл» и его подвижников втихомолку, тайком.

Значит…

Умерить жар разгоравшейся схватки? Ослабить накал битвы?

Микаэл не мог ждать.

Он, как всегда, спешил.

Степанос Назарян тоже одобрил идею своего молодого сотрудника — идею, которую необходимо было осуществить в четвертой же тетрадке журнала, тем более что она только еще набиралась.

Итак, в апрельском номере «Юсисапайла» появились «Записки» графа Эммануэля, с помощью которых Налбандян взял полностью под свой контроль ход борьбы. Форма записок позволяла ему представить все то, что еще не успели, но могли сказать враги, и тут же ответить им устами разных вымышленных героев. А параллельно этой непрерывной дискуссии поднимать также общественные, политические и нравственные вопросы.

«Записки» открывались беседой графа Эммануэля и некоего господина X. о раздраженной статье, вышедшей в еженедельнике Мандиняна.

Оппонент укорял графа: «Ты забываешь, что, говоря истину, обнажаешь недостатки и позор нации. Если какая-нибудь истина связана с бичеванием позора нации, то не может быть такой истины! Тогда лучше ложь, скрывающая недостатки нации. Тоже мне выдумали — истина да правда!.. Какая польза от той истины, которая терзает сердце нации?»

«Проповедуемые нами истины и терзают, может быть, сердце нации, — ответствовал ему граф Эммануэль, — но этот меч — единственный способ и отсечь и удалить зараженную и гниющую язву от здоровых частей».

А в своем письме другу Налбандян добавлял: «Ради нации и народа моя жизнь в моих глазах ничего не стоит, и я каждую минуту готов пожертвовать ею, и с того дня, как я взял в руки перо, до самой могилы буду я воевать против лжи и тьмы».

В лице этого литературного образа — графа Эммануэля — в армянской действительности родился, несомненно, настоящий гражданин, истинным воплощением которого и был сам Микаэл Налбандян.

Но должны были пройти годы и десятилетия, чтобы в сознании современников и потомков выкристаллизовалось это самое, пожалуй, верное,