Живое и неживое. В поисках определения жизни - Карл Циммер

сможет обеспечить вам ночи без боли и столь частых позывов к мочеиспусканию», – заверил он своего друга в 1773 г.

Опиум принес исследователю немедленное облегчение – как он писал в своем ответе Принглу, «подобно тому как утихание ветра успокаивает бушующее море»[176]. Наряду со столь поэтическим, Галлер дал и научное описание своего опыта, отслеживая пульс, отмечая потение и качество сна. Он считал себе пульс перед каждой дозой и после нее. Он фиксировал каждое мочеиспускание. Он записывал каждый свой пук. Шли недели, у него вырабатывалась зависимость, а эффективность опиума падала. Галлер повысил дозу до 50 капель, затем до 60, 70 и в конце концов до 130. Теперь опиум дарил страдальцу часы блаженства, «радостные и полные величайшей жажды деятельности», по его словам. А за ними всегда следовало крушение.

«Уже и так ослабевшие, физические силы еще больше истощаются, когда проходит воздействие опиума, – писал ученый. – Я заметил весьма отвратительный его запах, выделяющийся через кожу; в этом запахе ощущалось что-то горелое, неприятное для носа».

К 1777 г. Галлер перестал выходить из дома, растолстел и частично ослеп. Но продолжал принимать у себя идущих потоком визитеров, среди которых был император Иосиф II, который поинтересовался, пишет ли еще Галлер стихи. «Нет, конечно, – якобы ответил тот, – это были грехи молодости».

Но все-таки, благодаря непрерывному подкреплению опиумом, естествоиспытатель продолжал писать; среди прочего, он написал отчет о своем опыте его употребления. До конца своих дней Галлер искал подтверждения, что прав был он, а Уитт, наоборот, ошибался. Исследователь обнаружил, что пульс у него поднимался, когда опиум снимал боль, и падал, стоило действию наркотика пройти. Ученый использовал свою зависимость, чтобы развести природу раздражимости и чувствительности.

Вскоре после того, как отчет об опиуме был представлен в виде публичной лекции, Галлер скончался. У него было много биографов, и всем им нравилось описывать последние мгновения жизни ученого. Эта версия из биографии, написанной в 1915 г., явно вымышлена, но удивительно ему к лицу:

Пальцы одной руки он держал на слабеющем пульсе другой. Наконец он спокойно произнес: «Больше не бьется – я умираю»[177].

Секта

И Галлера, и Трамбле больше всего на свете интересовали наблюдения за жизнью. У них не было особого желания придумывать поспешные и масштабные объяснения всему, что они видели. Галлер полагал, что никогда по-настоящему не постигнет раздражимости, поскольку ее истинная природа, по его словам, «кроется за пределами возможности исследований с помощью ножа и микроскопа». Переступать эту границу ученый не отваживался. «Тщеславные попытки наставлять других на пути, где мы сами блуждаем во тьме, показывают, по моему скромному разумению, крайнюю степень самонадеянности и невежества»[178], – писал он. Бог таинственным образом наделил мышцы раздражимостью подобно тому, как он снабдил Землю и Луну гравитацией.

Однако другие натуралисты осмеливались предлагать собственные объяснения жизни. Ведущий естествоиспытатель того времени Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон[179], заявил, что жизнь отличается от неживой материи химически, так как состоит из частиц, которые он назвал «органическими молекулами». Бюффон понятия не имел, из чего молекула состоит в принципе, не говоря уже об отличиях одной органической молекулы от другой. Но он был убежден, что все живые организмы, будь то полипы или люди, размножаются одинаково: они собирают из органических молекул свои копии.

И те и другие были живыми потому, что состояли из таких органических молекул и могли верно воспроизвести себя, комбинируя их заново. Различия между человеком и полипом объяснялись тем, что каждый вид живого обладал уникальной «внутренней формой», как называл ее Бюффон. Форма-то и притягивала одни разновидности органических молекул, а не другие, образуя характерный организм.

Галлера и Трамбле отнюдь не радовало, что другие используют их труды в качестве удобрения для собственных теорий. Трамбле пришел в ужас, когда прочел утверждения Бюффона. «Я признаю, что способен рассматривать его систему лишь как рискованную гипотезу, – писал он графу Бентинку. – Те факты, на которых он основывается, мало что могут доказать»[180].

Галлера тоже возмущали далекоидущие идеи теоретиков, базирующиеся на его работах о раздражимости. «Изучающие раздражимость становятся сектой, – бурчал он. – Это не моя вина»[181].

Секта состояла из философов, натуралистов и врачей, убежденных, что живое обладает чем-то вроде жизненной силы. Эти так называемые виталисты продолжали воевать с Декартом, несмотря на то что его механистические представления в XVIII в. одерживали многочисленные победы. Изобретатели строили пароходы, воздушные компрессоры, механизированные ткацкие станки и другие машины, обеспечившие возможность промышленной революции. Астрономы, рассматривавшие природу как материю в движении, делали открытия в своей области – в частности, была обнаружена планета Уран. Но виталисты давали им отпор, заявляя, что жизнь фундаментально отличается от планеты или парохода. Жизненная сила наделяла материю самоуправляемым движением и способностью порождать новые сложные организмы. Виталисты считали, что жизнь пронизана целесообразностью: глаза созданы, чтобы видеть, крылья – чтобы летать, тело – чтобы размножаться. Для них Галлерова раздражимость и регенерация по Трамбле были яркими примерами того, на что способна жизненная сила – и чего никогда не сумеет объяснить механистическая модель природы.

После смерти Галлера влияние виталистов даже усилилось. В 1781 г. немецкий натуралист Иоганн Фридрих Блуменбах решительно заявил, что во всех живых существах «заложено особое врожденное действующее и сохраняющееся всю жизнь побуждение вначале явить свою конечную форму, затем беречь ее и, если она повреждается, по мере возможности воспроизвести ее»[182]. Некоторым даже представлялось, что эта сила передается из поколения в поколение, изменяясь во времени и производя различные формы.

Первым, кто поделился с широкой публикой подобным личным воззрением, впоследствии получившим название эволюции, был британский врач Эразм Дарвин. В наши дни он известен главным образом как дедушка Чарльза, хотя в конце XVIII в. и сам был весьма видной фигурой. Дарвин-дед написал двухтомный труд по классификации всех известных в то время болезней. В качестве хобби он занимался наукой и внес в нее крупный вклад, выдвинув первые содержательные гипотезы, объясняющие, как растения используют воздух и солнечный свет для своего роста.

Эразм Дарвин считал, что все его идеи складываются в связную картину жизни. Он хотел познакомить с ней мир, но понимал, что мало кто прочтет заумную монографию. Поэтому он создал собственный жанр – научную поэзию. Дарвин обратил тонкости ботаники в пользовавшиеся огромной популярностью стихи. В эпоху[183] Вордсворта, Байрона и Шелли самым знаменитым поэтом Великобритании последнего десятилетия XVIII в. был Эразм Дарвин. Сэмюэл Тейлор Кольридж называл его «наиболее оригинально мыслящим человеком».

Незадолго до своей смерти в 1802 г. Эразм Дарвин написал поэму «Храм природы». В ней он прослеживал историю жизни от ее истоков до нашего времени.

Земная жизнь в безбрежном лоне вод

Среди пещер жемчужных океанаВозникла, получила свой исход,Росла и стала развиваться рано;Сперва в