Блокада - Анатолий Андреевич Даров

– А она мне и говорит: «Ты, Вася, брось мне арапа заправлять»…

* * *

Театр Эстрады и миниатюр был открыт. У высоких дверей вестибюля с выбитыми стеклами, в афишной раме тоже без стекла, под деревянной позолоченной буквой «Э» величиной с дугу, с маленькой «м» внутри, крупным курсивом объявлялось: «Ежедневно. Гастроли опереточного ансамбля под художественным руководством арт. Бронской».

Счастливые люди артисты! Кроме партийного руководства у них есть еще и художественное, которое, ухищряясь и зная себе цену, частенько выходит на первый план.

О, благословенный свет рампы! Скольким миллионам русских людей заменяешь ты свет солнца Конституции!.. Русский народ не только великий артист, но и великий театрал.

…Вот чопорная, в чепчике не по сезону и в дохлой лисе, старушка выражает свое возмущение шипящим, как пар из чайника, шепотом:

– Как они смеют? Они опять отменили пятую симфонию! И даже не сообщают, на когда перенесли. Как будто так и надо…

Добрая половина прохожих слушает ее сочувственно, некоторые знают, о чем речь – о симфонии Бетховена в Филармонии.

Консерватория с залом имени Глазунова давно закрыта – с открытой, разорванной снарядом крышей. Но и Филармония, кажется, доживает свой недолгий и фантастический блокадный век. Это уже не первый раз отменяют Бетховена: не повезло и его девятой симфонии. Зато «1812 год» Чайковского слушал, затая паровое – на холоде – дыханье, переполненный зал. Немцы были под Москвой.

В «Оперетте» идет «Баядерка», в Театре драмы – «Дворянское гнездо», в театре Ленсовета – «Идеальный муж». Всем известно, что один из лучших композиторов – Б. Асафьев – пишет на голодный желудок музыку к спектаклю «Война и мир».

В позолоченную дугу «Э» с колокольчиком «м» был впряжен весьма дружный и резвый ансамбль артистов. Оперетты пользовались особой плотоядной любовью студентов, потому что в них по ходу действия всегда много едят, пьют и веселятся. Острили: «После неотрадного и миниатюрного обедика приятно пойти в Театр эстрады и миниатюр». От «делать нечего» писали в стихах и в прозе хвалебные шуточные рецензии на спектакли и преподносили их красивой и полной даме с усиками – директрисе. За это или по-соседски их пускали в театр бесплатно. Зал никогда не был полон, но не бывал и наполовину пуст.

Скупым, голодным светом освещались худые, бледные, как маски, лица зрителей, пожирателей глазами сцены, красивых и великих людей – таких же, как все, и совсем не таких. Они тянулись к рампе, как к алтарю.

Под скрежет ножей и вилок о пустые тарелки нарядные люди пили шампанское – невскую водичку, живую воду искусства. Веселая вдова, она же по совместительству Сильва и Марица, однажды неположенно разрыдалась за «роскошным» столом: не выдержала марки.

Кто работал – обедал в кафе «Аврора», перешедшем в распоряжение Дома техники, остальные – в недавно открытой для студентов столовой, в помещении бывшего кинотеатра «Баррикада». И здесь, неизвестно какими судьбами, появилась своя королева – кассирша Сара. Она была обворожительна, сидя во вращающемся кресле, как бабочка под стеклянным колпаком кассы-кабины.

– Иногда мне кажется, что я сижу в парикмахерской и меня стригут, – призналась она, – но все же не меня стригут, а я стригу, – она имела в виду талоны из продовольственных карточек.

Чаще, правда, ей совали в окошко талоны не только отрезанные собственноручно, но и подделанные простейшим способом: обыкновенным пером или тушью на узких полях карточек. Бас так и сказал ей:

– Если ничем не рискуешь, кроме своей все равно уже раненой головки, если наши фальшивые талончики пройдут незамеченными, ничтоже смутяшеся, выручай своих ребят!

– Ах, девочки, не все ли мне равно, что настоящие, что эти самые – фальшивые? Пока не вижу ни одной разницы, – согласилась Сара.

«Рисованием» занимались Алкаев и Чубук. Из каждой карточки выходило по восемь-десять талонов. Не все хорошо получались, но все же на два-три лишних обеда хватало. Обед стоил: талонами 20 гр. крупы (всего на месяц полагалось 600), 5 гр. жира (на месяц – 200) и сколько-то копеек деньгами.

Пол-литра кипяченой воды, приправленной древесной мукой, и одна столовая ложка каши (буквально) съедались без промедления, но за столом сиживали часами. Читали, болтали, меняли друг у друга хлебные талоны на масло или наоборот, или все это на конфеты, табак, папиросы.

Уставясь обиженными глазами в пустые тарелки, наперебой читали стихи Блока: по первой строке надо было определить: что и откуда. Это называлось Блокиадой. Сара, чиркая ножницами, подавала реплики из кассы, как из суфлерской будки. Саша не признавал Блока. Он читал только свои стихи.

– Тоже мне, поэт нашелся! – Сара морщила носик. Ни Саша, ни его стихи ей не нравились. И он ее не жаловал.

– Она и в самом деле считает меня циником, – жаловался он Дмитрию. – А ведь я, как ты знаешь, лирик, и тесен для меня современный мирик. В детстве я любил все носить с напуском – и рубашечки, и штанишки. Так и все эти мои шуточки и зубоскальства – все это напускное, все это помогает мне вести борьбу с моим злейшим врагом – дурацкой застенчивостью. Удел застенчивых – тень, застенок, а то и стенка. Я не хочу этого. Лучше быть хамом!

Дмитрий смеялся и разводил руками:

– Куда уж тебе, Сашенька. Это же надо уметь – быть хамом. Поговорим лучше о любви. Например, что такое любовь? Я считаю, что любовь– это слепое ранение сердца (медицинский термин).

– Это тебя твоя студентка-медичка научила? Она же и ранила?

– Ну, это неудачная любовь, Саша… Или неудавшаяся?

Бас, развалясь на стуле – на всю косую сажень плеч, пожирал глазами пустые тарелки, кассу, заключеннную в ней Сару и напевал тихонько-грустно:

Сухой бы я корочкой пита-а-а-ласъ,

Да и не знала б про любву.

Бас умел петь – сильным баритональным басом, и умел нравиться девушкам, когда хотел.

Он спрашивал:

– Слышишь, Сара? Тут некоторые рассуждают о любви… Что они понимают? В моей беспризорной практике были иногда такие счастливые дни, когда я не воровал у торговок, а сам продавал – правда, все равно ворованные, конфеты.

Я орал на весь базар:

Вот ирис-тянучка,

По копейке штучка!

– Вот я и мечтаю о такой любви-тянучке: сладкой и долгой… Слышишь, Сара?

Сара вздыхала в кассе, как птичка в клетке.

В кафе «Аврора» не говорили о любви и обедали только за настоящие талоны («подлинники»), с «оригиналами» боялись засыпаться. Здесь только суп был «менее вода», а