Всеобщая история кино. Том 4 (первый полутом). Послевоенные годы в странах Европы 1919-1929 - Жорж Садуль

В 1911 году он выпустил на французский рынок два больших фильма — «Клеопатра» и «Последние дни Помпеи». В 1913 году Луи Обер купил «Камо грядеши?», самый замечательный фильм нашей эпохи, и представил его публике в Гомон-палас. Фильм имел большой успех[85].

Несколько лет спустя появилась «Атлантида», самое рискованное предприятие, на которое отваживался французский кинопрокатчик во время кризиса, то есть когда требовалось большое мужество, чтобы не отступить…»

Риск, конечно, был. Но, видимо, Луи Обер пошел на него не раньше чем узнал о первых реакциях на фильм. В конце июня 1921 года в рекламных объявлениях об «Атлантиде», показанной в субботу 4 июня в Гомон-палас с триумфальным успехом», еще не упоминалось имени Обера: этот «грандиозный суперфильм» был передан «Пижару и К0», которые пользуются исключительным правом демонстрировать его во всем мире».

Как видно, Обер рискнул истратить два миллиона на «Атлантиду» лишь после того, как успех фильма был обеспечен. Но он заключил чрезвычайно выгодную сделку. После двух недель монопольного показа в Гомон-палас фильм был включен в программу только что открытого на Бульварах «Мадлен синема». Там он не сходил с афиши в течение пятидесяти двух недель — рекорд, который был побит в этом зале лишь спустя двадцать лет фильмом «Дети райка» Марселя Карне.

Теперь Обер уже мог выдавать себя за спасителя французского кино и заставил написать (рекламное объявление «Синэа», директор Тедеско, 9 февраля 1923 года):

«В 1918 году набирает силу американское кино; занимает свое место шведский фильм; пытается не отстать итальянский кинематограф, и уже появился на горизонте немецкий. Что же оставалось делать нам? <…>

Однако один человек верил в французскую продукцию. Он спас ее, обеспечив жизнь — и какую прекрасную жизнь! — шедевру, который не мог найти покупателя. Мы должны сказать во весь голос: купив «Атлантиду» и выпустив ее в свет, мсье Луи Обер сделал благородное дело. Тем лучше для него и для коммерческой морали, что одновременно он заключил и выгодную сделку».

По правде сказать, этот человек с круглым лицом и подстриженными «на американский манер» усиками, еще недавно торчащими как «велосипедный руль», объяснил напрямик, как он понимает свою роль благодетеля общества, журналисту Андре Лангу, пришедшему в 1923 году взять у него интервью:

«Нас обвиняют в том, что мы не умеем тратить деньги, когда это требуется. Но я готов истратить сколько угодно, лишь бы потом получить доход. С кинематографом все очень просто… Посмотрите, вот два ящика — один для доходов, другой для расходов; а вот маленькая, таинственная шкатулка, где расставлены карточки с указанием, во что каждый фильм мне обошелся и сколько принес дохода. И далеко не всегда лучшие из них приносят больший доход…

Нас упрекают — в чем? В глупости наших сценариев… А кто упрекает? Деятели театра? Мсье, у меня три зала, и я должен поставлять в каждый по одной картине в неделю, то есть почти полтораста картин в год. Каждую неделю — новый фильм, а неделя — короткий срок, чтобы выбрать, решить, рискнуть. Прежде всего я стараюсь разнообразить программы, чтобы не утомлять тех, кто регулярно, каждую неделю приходит в мои залы. Не могу сказать, что я всегда их удовлетворяю. Нет, это не так. Я получаю множество писем с упреками. Ох, как меня поносят! Вот вам одно письмо, в нем мне говорят: «У вас всегда одна хорошая программа из четырех». Одна из четырех. Ну что ж, я согласен с этой критикой: 80 из 350. Это не так уж плохо! Подумайте, ведь мы не свободны, нас подстерегает цензура. Нам запрещают политические сюжеты, а также картины нравов, как будто кино — это развлечение для детей.

К тому же у нас громадные финансовые затруднения, такие неустойчивые фонды, каких не знает никакая другая промышленность — «Пате консортиум» объявил о 200 миллионах за истекший год, — мы вкладываем очень значительные суммы. Скажем прямо, мы не достигли совершенства, но пусть нам дадут спокойно работать, и пусть всякие советчики, ничего не смыслящие в нашем деле, не твердят нам о чистом искусстве, утонченности и прочей белиберде» [86].

В случае с «Атлантидой» два миллиона размножились, и очень сильно. Это был один из редких французских фильмов, проданных во всем мире. Его успех продолжался вплоть до появления звукового кино, когда он был повторен Пабстом с новыми актерами. В 1932 году отпраздновали сорокатысячную демонстрацию фильма, прежде чем он окончательно сошел с афиш. Его посмотрели, наверно, десять или даже пятнадцать миллионов зрителей — поистине исключительная цифра для французского кино той эпохи.

Показанный в 1921 году, фильм и в 1932, и в 1938, и в 1945, и в 1952 годах сохраняет свои достоинства и недостатки, отмеченные еще Деллюком на другой день после премьеры. Сцены в пустыне остаются превосходными даже на контратипах, где утрачивается высокое качество фотографии. Сцены во дворце весьма посредственны, а Наперковская ужасна… И Фейдер был прав (в книге «Кино — наше ремесло»), когда определил вклад своего фильма в французское кино таким образом:

«Съемки «Атлантиды», которые мне предстояли, были необыкновенными по масштабу; их размах и смета ужасали предпринимателей; но самому себе я доказал, что они осуществимы, а промышленникам — что фильм может быть доходным и что кино в дальнейшем способно справиться с произведениями подобного масштаба. «Атлантида» была первым крупным французским фильмом, порвавшим с прежними традиционными ограничениями павильонных постановок и успешно использовавшим подлинные пейзажи Сахары, снятые на натуре во время восьмимесячного караванного пути…»

Но огромный коммерческий успех «Атлантиды» вызвал несколько пренебрежительное отношение к ее автору, которого незаслуженно причисляли к мастерам на все руки, пекущим для Обера, как блины, романы-фельетоны. Фейдера недооценивали еще и потому, что его коммерческий успех не стал и истинно художественным событием. Люди забывали о его достоинствах, но помнили недостатки. К тому же Фейдер держался в стороне от всяких школ. Его имя не было упомянуто Деллюком, подводившим накануне своей смерти итоги развития французского кино. Еще в 1925 году Муссинак, впоследствии глубоко восхищавшийся Фейдером, посвятил ему в «Рождении кино» всего три наспех написанные строчки, уделив куда больше места и внимания Жаку Катлену и Леону Пуарье.

После на редкость успешной (и утомительной) «Атлантиды» Жак Фейдер снимает «Кренкебиль» по Анатолю Франсу. В эпоху, когда друзья кино сражались против бесчисленных экранизаций, этот фильм не вызвал особого интереса. Для «современных» умов слава Ана-толя Франса была явлением «довоенным», и сюжет его новеллы (и пьесы) «Кренкебиль» до ужаса напоминал им времена «Свободного театра».

Уличный зеленщик (Де Фероди), несправедливо обвиненный полицейским № 64 (Феликс Удар) в том, что он якобы кричал: «Смерть фараонам!», приговорен к тюремному заключению. Выйдя на свободу, он становится нищим и заводит дружбу с маленьким мальчиком (Жан Форэ).

Хуже всего было то, что Фейдер выбрал для исполнения главной роли Мориса де Фероди, старого «сосьетэра» «Комеди Франсэз». Французский комедийный актер, да к тому же «академист»… Неужто мы все еще живем во времена «Убийства герцога Гиза» и продукции «Фильм д’ар»?

Марсель Дефос (позже — Дени Марион) писал через несколько лет после выхода «Кренкебиля» («Синэа-Синэ пур тус», 15 марта 1925 года):

«Если когда-нибудь существовало произведение, казалось бы, совершенно непереводимое на язык оживающих изображений, то именно этот рассказ, занимающий не более пятидесяти страниц, весь состоящий из разговоров, тонких намеков, остроумных софизмов. Если фильм превосходен, даже если он счастливая находка в кино, то лишь потому, что Фейдер отдался долгой и многотрудной работе, изменив, расширив, особым образом истолковав и адаптировав рассказ, в чем и необыкновенно преуспел».

Этот фильм снимался в течение осени 1922 года в бедных кварталах Парижа и в павильонах с декорациями, написанными самим Жаком Фейдером. Он был показан в начале 1923 года, принят учтиво, но без всякого энтузиазма и занял лишь восемнадцатое место в списке «лучших фильмов года», опубликованном в «Синэ-мируар», где стоял далеко позади «Кенигсмарка», «Императорских фиалок», «Битвы» и др. Если кинофилы его и заметили, то только благодаря искусной «психологической» деформации изображений в сцене суда. В этой сцене Фейдер ввел с «импрессионистской» задачей несколько остроумных трюков, навеянных ему одновременно и Мельесом и немецкими экспрессионистами. По поводу этих трюков и проблем, поставленных адаптацией литературных произведений, он заявил во время съемок «Грибиша» («Синэ-мируар», 1 сентября 1925 года):

«Письменность — одно средство выражения; фильм — другое, совсем на него не похожее. Разумеется, проще всего было бы ставить оригинальные сценарии, написанные для экрана писателями — специалистами этого жанра. Но никто не пишет для кинематографа. И потому мы вынуждены брать литературное произведение и адаптировать его, то есть переводить его идею с одного — письменного — способа выражения на другой, то есть на изображение. Можно совершенно изменить даже действие романа, а сценарист при этом правильнее передаст мысль автора, чем если бы оставил все неизменным.