Меделень - Ионел Теодоряну

Остров Робинзона, во всем своем хромолитографическом великолепии, переселился на чердак со старым хламом. Дэнуц был Робинзоном Крузо на острове Робинзона Крузо. И ему там было очень хорошо!

Борода у Робинзона на обложке была залита душистым соком... потому что в Меделень на чердаке со всякими древностями Робинзон Крузо ел персики в обществе спящей собаки и чучела попугая.

* * *

У бумаг и книг в обоих кабинетах господина Деляну - городском и деревенском - бывали приливы и отливы в зависимости от того, в чьих руках они в данный момент находились.

В эпохи прилива обставленный тяжелой мебелью кабинет содержался в величайшем порядке и чистоте. В это время господина Деляну или не было дома, или он не работал.

В эпохи отлива из шкафов, со шкафов, из ящиков, с полок, из карманов всех пиджаков, пальто, халатов и пижам появлялись разноцветные и разноформатные книги, папки, журналы, газеты, тетради, блокноты, листы бумаги, письма, телеграммы, квитанции, записки, коробки с табаком и папиросами, спичечные коробки... В эти периоды госпожа Деляну не входила в кабинет мужа. Господин Деляну погружался в работу, словно Нептун в морскую пучину.

Телеграмма, полученная утром из Ясс, вызвала внезапный отлив.

"Арестован. Злостное банкротство. Подтверждаю ордер арест. Прошу написать прошение прокуратуру. Необходимо срочное вмешательство. Супруга едет деньгами, сведениями. Не оставьте беде. Уважением. Блюмм".

Перо раздраженно бегало по листу бумаги. Мадам Блюмм, изгнанная из кабинета, сидела в гостиной, держа зонтик и сумку в руках, не снимая шляпы, напряженно прислушиваясь и шумно вздыхая от горя и насморка.

Господин Деляну закурил папиросу, бросил косой взгляд на стереотипную формулировку ордера на арест... и все его красноречие, сосредоточенное на кончике пера, вдруг вылилось на бумагу:

"Возмутительна та..."

Он зачеркнул слово... Улыбнулся, представив себе захлебнувшийся колокольчик богини правосудия, величавой и раздражительной, как все женщины, которые мало двигаются.

...Странной и оскорбительной представляется та легкость, с которой лишают свободы человека в цивилизованном обществе, где умеют уважать собственность, но не умеют уважать человека. Арест без предварительного следствия является незаконным действием..."

Когда господин Деляну работал, никто не осмеливался входить к нему в кабинет, - никто, кроме Ольгуцы.

- Я несу тебе кофе, папа... Прольется или не прольется? - гадала она, осторожно неся в руке чашку кофе.

- То, что прольется, достанется тебе!

- Ну вот! Папа! Ты хочешь, чтобы я ни капельки не пролила?

- Почему?

- Ты можешь подумать, что я нарочно.

Господин Деляну отпил из чашки; Ольгуца - с блюдечка.

- Так холодно, папа! Хочется заболеть!

- Мне кажется, что тебе нечем заняться, Ольгуца!

Ольгуца посмотрела на него из-под насупленных бровей, с трудом удерживаясь от зевоты.

- Почему? - сказала она. Я гуляю по дому... но просто мне досадно, что плохая погода!

- Что же теперь делать? - вздохнул господин Деляну, одним глазом глядя на дочь, а другим на текст прошения.

- Да ничего, папа. Я тебе мешаю. Я вижу, тебе надо работать.

- Когда же ты вырастешь, Ольгуца?

- А что, папа?

- Мы с тобой будем вместе работать.

- Вот хорошо, папа! Мы будем все время смеяться и пить кофе!

- Да... Уж мы повеселимся!

- Но мы будем и делом заниматься, - сказала Ольгуца, поднимая брови.

- А как же иначе?!

- Ты мне будешь диктовать, а я буду записывать... а когда я устану, я буду диктовать, а ты записывать... И тебе не нужен будет секретарь!

- Я тебе поручу принимать клиентов.

- Клиенток, папа. Уж я им покажу!

- Ты права! Клиентки ужасны! Они должны были бы платить вдвойне.

- Папа, женщина, которая сидит в гостиной, собирается разводиться?

- С чего ты взяла?

- Она все время вздыхает, папа! Такая противная: она хотела меня поцеловать!

- Подумать только!

- Правда, папа! Что я ей?.. И почему только женщины все время целуются?

- Это их основное занятие!

- Я никогда не буду целоваться!

- И даже папу не поцелуешь?

- Ты - совсем другое дело!

- Хорошо нам с тобой вдвоем, Ольгуца!

- Жалко, что ты взрослый, папа. Мы бы с тобой вместе играли! Я бы хотела, чтобы мы были братом и сестрой.

- Мы ведь друзья.

- Но я не даю тебе работать, папа! Я пойду.

- Куда?

- В гостиную.

- К мадам Блюмм?

- Ничего, папа!.. Ты работаешь, а она вздыхает! Я буду играть гаммы, пока ей не захочется плакать!

- Браво, Ольгуца! А потом мы отправим ее на вокзал.

- Да, папа. Обязательно отправим.

- И вместе наведем порядок в кабинете!

Ольгуца улыбнулась. Уж она-то знала, что такое наводить порядок!

- Вот какой у тебя отец, Ольгуца!

- Папа, тебе не надо было быть отцом... Но ты очень хороший - такой, какой ты есть!

- По вкусу тебе?

- Да, папа... Как будто я получила тебя в подарок от деда Георге!

* * *

Столовая была наводнена цветной паутиной, как любая швейная мастерская: в этой мастерской изготовлялось школьное приданое Дэнуца. Одержимая периодическими приступами ярости, которые каждый раз вспыхивали с новой силой, швейная машина то пускалась вскачь, то вдруг останавливалась и замолкала, чтобы начать все сначала, - подобно жене, что гневно ругает своего мужа.

Этническая и профессиональная словоохотливость швеи, которая по такому важному случаю была выписана из Ясс, не находя никакого отклика, обернулась сумрачной молчаливостью, и только ритмичное движение ног, нажимавших на педали машины, да еще ярко-рыжая копна волос говорили о ее присутствии.

Госпожа Деляну, в ослепительно белом фартуке сестры милосердия, с клеенчатым сантиметром на шее и с ножницами в руке, сосредоточенно кроила на раздвинутом столе.

Моника, сидя у окна на стуле с двумя подушками, низко склонившись над работой, вышивала на носовых платках инициалы Д.Д. - то есть: Дан Деляну. Это имя в скором времени должно было появиться на страницах классного журнала.

Первое Д. получалось у Моники чуть ниже и меньше, чем второе, потому что даже ее руки отказывались называть его иначе, чем: Дэнуц.

Но если бы кто-нибудь знал истинную правду!.. Д.Д., то есть: Дэнуц Деляну... Иголка едва не выскользнула из рук Моники. Истинная правда яркой гвоздикой горела на ее личике, низко склонившемся над работой... Д.Д. - ведь это... "дорогой Дэнуц...".

Две вышитые буквы были первым любовным посланием Моники.

- Моника, ты не видела выкройку?

Моника вздрогнула и уронила на колени платок. Вместо нее ответила, приветливо улыбаясь, веснушчатая мадемуазель Клара, которая знала все на свете, даже местонахождение выкройки.

"Кто тебе позволил меня поцеловать?" - рассердился Дэнуц, когда она поцеловала его в саду.

"Кто тебе позволил полюбить меня?" - рассердился бы Дэнуц, если бы узнал правду.

"Дорогой Дэнуц..."

Да. Кто ему позволил быть любимым?

Она улыбнулась... Кто знает! Быть может, Дэнуц и позволил бы ей полюбить себя...

* * *

- Деточка!

- До-о, - гулко отозвался рояль.

Мадам Блюмм только покачала головой.

Мизинцем левой руки и большим пальцем правой Ольгуца яростно отбивала двойное "до" на левой стороне клавиатуры, нажимая и на педаль. Басистый рокот грома в горах прокатился по гостиной и ударился об окна и зеркала.

Ольгуца намеревалась устроить шотландский душ барабанным перепонкам посетительницы. Гамма начиналась в быстром темпе, звучала все выше и выше, пока, с помощью педали, не превращалась в бурю оглушительных звуковых вибраций, в непрерывный звон в ушах, как после приема хинина, потом вдруг переходила на басовые ноты и снова на высокие, и так до бесконечности...

Звуковые стенания все нарастали... И внезапно сменялись зверским рычанием, отдаленно напоминающим разнузданную драку обитателей жалкой ночлежки.

Наконец Ольгуца опустила педаль. Буйная гамма смолкла... Комнату окутала блаженная тишина, словно аромат цветущей липы... Потом едва слышно, с иезуитской вкрадчивостью, монашеская процессия обычной гаммы прошла через гостиную.

Ольгуца прислушивалась и присматривалась.

Но барабанные перепонки ее слушательницы давно привыкли и к резким звукам домашних разговоров, и к шумной музыке, за которую платишь деньги, от которой кружится голова... и которой завидуют соседи. Дочка мадам Блюмм окончила ясскую консерваторию по классу фортепиано. Она увлекалась Бодлером и играла на рояле оперы Вагнера.

Ольгуце и в голову не могло прийти, что ее слушательница превратилась в почитательницу. Мадам Блюмм одобряла ее игру, удивляясь отсутствию нот. По ее глубокому убеждению, Ольгуца играла наизусть. Наизусть! Как Рашела, только ноты Рашелы стоили больших денег! "Деточка" была очень похожа на господина Йоргу. И он говорил хорошо и тоже наизусть! На него была вся надежда...