"Мессершмитты" над Сицилией. - Йоханнес Штейнхоф

— «Одиссею» — от верхнего прикрытия. «Мебельные фургоны» должны сейчас пересечь ваш курс.

И почти сразу же на радиосвязь вышел Бахманн:

— «Одиссей», большое число «мебельных фургонов», на 9 часов[88].

Теперь я тоже увидел бомбардировщики, направлявшиеся к Мессине. Они летели в боевом порядке уступом влево на значительной дистанции и были эшелонированы по высоте на 900 метров. Требовалось несколько минут, чтобы мы догнали их, и я механически стал делать обычные вычисления, касающиеся сближения, выхода в атаку, боя и отхода. Но куда мы могли отойти? Было более чем вероятно, что Комизо негоден к использованию, так как ему уже угрожали наземные войска, в то время как Джербини с его многочисленными запасными аэродромами был опустошен лишь накануне. Так что это должны были быть или передовая взлетно-посадочная площадка, или даже Трапани. Когда я сделал пологий разворот к порту, я увидел, что группа Фрейтага уже отправилась в погоню. Позади меня были только Бахманн и Хелбиг.

В этот момент я увидел приблизительно в 100 метрах ниже себя одиночный «боинг», возможно поздно взлетевший или отставший из-за технических проблем. Теперь он храбро летел позади главных сил. Я знал, что должен преследовать основное формирование и не оставлять Фрейтага одного. Если одиночный самолет будет продолжать свой путь, мы в любом случае встретимся с ним позже. Но в моих ушах все еще звучали слова генерала: «Вы должны сбивать бомбардировщики. Это — десять членов экипажей, которых несет каждый из них!»

Я сделал переворот через крыло и спикировал из идеальной для атаки позиции. Мое лихорадочное желание одержать победу отбросило все другие мысли, кроме короткой мысли о том, что жалкие остатки моей эскадры теперь готовятся напасть на армаду «Летающих крепостей»…

«Боинг» устойчиво держался в моем прицеле. Я заранее снял гашетку стрельбы с предохранителя и теперь открыл огонь, хотя было еще слишком рано, чтобы мои выстрелы принесли эффект. Однако звуки выстрелов быстро прекратились — мои пушки заклинило; продолжали стрелять только пулеметы. Запах кордита заполнил кабину.

Набирая высоту, я увидел «Крепость», продолжавшую лететь своим курсом и, очевидно, невредимую. И в этот момент, подобно длинным пальцам, к ее крыльям и двигателям потянулись дымные трассеры Бахманна, и уже можно было заметить тонкий белый след вытекающего топлива, заструившийся позади правого внешнего двигателя. Но большой самолет оставался на курсе, как будто ничего не случилось. Хелбиг открыл огонь с 300 метров, вне пределов дальности его оружия.

Теперь снова настала моя очередь. Словно я был в чем-то виновен и хотел положить конец неравному соревнованию и в то же самое время дать ему шанс, я спикировал вниз, как в учебнике, и приблизился на несколько метров. Но почему никто не стрелял из хвостовой турели? Киль бомбардировщика вырисовывался перед моим лобовым бронестеклом словно дерево, турбулентные потоки, создаваемые его двигателями, бросали мой самолет, моя рука сжимала ручку управления, и я нажал на гашетку. Пушки после выстрела снова заклинило. Мои пулеметы распылили град искр по алюминиевой обшивке гигантского самолета прежде, чем я должен был уйти вверх. Благодаря своей скорости, я пролетел намного вперед моего противника. Когда развернул машину и посмотрел вниз, увидел, что он начал величественный разворот. Теперь за ним снова был Бахманн. Он, не дрогнув, висел в нескольких метрах позади выполнявшего вираж самолета, стреляя в поврежденный двигатель из всего, что имел. Белые струи вытекавшего бензина отмечали его попадания. Пропеллер двигателя, бывшего его целью, вращался все медленнее и медленнее и, наконец, замер. К этому времени американец развернулся на обратный курс и пытался уйти в направлении Пантеллерии. Мы выпустили еще несколько очередей в его фюзеляж, но без успеха. Мы были все еще на высоте 4000 метров, когда пересекли побережье. Бомбардировщик, летающая развалина с бензином, струящимся позади двух двигателей, после всех трассеров, которые мы выпустили, не загорался. Я задавался вопросом, сколько из десяти человек экипажа были еще живы в этом летающем гробу. Наверняка пилот, защищенный сзади бронеспинкой. Но я забыл, что наше время истекало.

— Выходим из атаки, выходим из атаки! — приказал я и повернул на северо-запад, в направлении нашей передовой взлетно-посадочной площадки. Когда аэродром появился подо мной, я мог слышать по радио обрывки фраз и гвалт сражения. Группа Фрейтага все еще вела бой.

Спустя четверть часа вернулись двенадцать из шестнадцати вылетевших «Me». Я услышал, как кто-то сказал: «Гауптман Фрейтаг пропал без вести». Новости, передаваемые из уст в уста, достигли штабного автомобиля прежде, чем прибыли с докладом пилоты.

— Мы влетели прямо в гущу «спитов», — сказал фон Кестер, молодой долговязый лейтенант. — После этого я потерял из виду гауптмана Фрейтага[89]. Это было скорее похоже на фарс, чем на воздушный бой, и каждый стрелял из любой возможной позиции. «Спиты» были поражены, когда мы появились.

— Кто-нибудь видел парашют?

— Нет, господин майор, — во всяком случае, не в ходе боя со «спитами».

— Но «спиты» ушли, — продолжал Кестер. — Они пробились, двигаясь словно адские молоты, и оставили собственные бомбардировщики. Боевой порядок бомбардировщиков был настолько паршивым, что они прямо-таки приглашали атаковать. Мы бросились на них, и вскоре шесть из них были сбиты. Там над всем районом были парашюты.

— Продиктуйте боевые донесения штабному писарю, пожалуйста, и после этого удостоверьтесь, что ваши самолеты готовы взлететь снова, как можно быстрее.

Полуденная жара становилась невыносимой. Мы опустились в наши шезлонги и теперь отдыхали молча и без каких-либо мыслей. Аэродромный телефон продолжал звонить, поскольку эскадрильи выходили на связь, чтобы доложить о технических дефектах и о завершении дозаправки. Мы должны были выполнить еще один или два патрульных вылета и затем вернуться в Трапани.

Мы уже давно прекратили обсуждение наших вылетов — скажем, боевого порядка, в котором летели, или атаки, или самого боя. Мы были так измотаны ежедневной безнадежной рутиной, которую исполняли теперь подобно автоматам, что хотя и регистрировали то, что видели и испытывали, но делали это без комментариев. В любом случае, что, право, было там обсуждать или о чем распространяться? Мы были немногими из тех, кто, по разным причинам, все еще выживали; до некоторой степени мы были отбросами когда-то известной истребительной авиации Юга, которая была украшена фамилиями знаменитых Марселля и Мюнхенберга. Однако расчеты снова были неверными, как в Сталинграде и Тунисе. В глазах рейхсмаршала мы были просто дисциплинарные батальоны, чьи действия больше не могли оцениваться выражениями похвалы или порицания, а заслуживали только презрения.