Волга рождается в Европе (ЛП) - Курцио Малапарте

Для нас, которые не заключены во вражескую клетку осады, для тех, кто, как мы, следим за трагедией издали, агония Ленинграда теперь больше не может быть ничем другим, как ужасным спектаклем. Спектаклем, и ничем иным. Трагедия этого города так велика, имеет такие сверхчеловеческие пропорции, что участвовать в ней можно только зрительно. Не существует христианского ощущения, сострадания, сочувствия, которое было бы так велико, так глубоко, что оно могло бы осознать такую трагедию и сочувствовать ей. Ее природа – как природа некоторых сцен у Эсхила и у Шекспира: дух зрителя как бы побежден такой большой, такой громадной силой, стоит как бы перед нечеловеческим спектаклем, вне природы и человеческого существа, даже вне истории человеческих фактов. И есть что-то необычайное в том, что коммунисты могут тоже взирать на такую трагедию, что они могут испытывать ее как человеческое происшествие, как человеческий факт, как элемент их учения, их логики, их жизни. Потому что из объяснений всех пленных и всех перебежчиков (включая около двадцати испанских коммунистов, которые после крушения Красной Испании убежали в Россию и несколько дней назад попали в плен здесь на фронте) следует однозначный, бесспорный факт: трагедия Ленинграда – это для коммунистического менталитета лишь естественный и логичный эпизод в классовой борьбе, которую основные действующие лица переживают с твердой волей и даже без тени ужаса. Я всегда очень интересовался тем экземпляром человека, которого создал коммунизм. Что удивило меня в России больше всего, были не только социальные и технические достижения, внешние контуры коллективного общества, но куда больше его внутренние, сердцевинные элементы, еще больше экземпляр человек, «машина человек», созданный за двадцать лет марксистской дисциплины, стахановского движения, бескомпромиссности ленинизма. Меня удивляла моральная сила коммунистов, их абстрактность, их безразличие к боли и смерти.

Я говорю, само собой разумеется, о чистых коммунистах, верных коммунистах, не о том необозримом классе функционеров партии и профсоюзных организаций, служащих государства и промышленных и сельскохозяйственных трестов, которые в России под новым именем и в новых формах увековечивают слабости, эгоизм и жалкие компромиссы прежней мелкой буржуазии, одним словом, которые увековечивают характерную обломовщину русской мелкой буржуазии.

«Заданием моей жизни является преодолевать Обломова», так писал Ленин. Обломов – это герой знаменитого романа Гончарова, который воплощает лень, инертность, фатализм русской буржуазии, все то, из-за чего слово «обломовщина» вошло в поговорку. Коммунисты, которые защищают Ленинград, созданы из совсем другого материала, чем эти бесчисленные обломовы в партии и государстве. Эти экстремисты, фанатики, «жесткие». В Европе только очень смутно представляют, на что способна идея, безжалостный фанатизм «жестких» коммунистов.

Рабочие и матросы штурмовых бригад истекают кровью в последние несколько дней во время яростных атак против немецкого фронта осады, от Шлиссельбурга до Петергофа. Артобстрел, который докрасна раскалил небо над городом, это не что иное, как немецкий заградительный огонь в тылу наступающих бригад. Борьба в высшей степени трудна, потери русских ужасны. Штурмовые бригады пытаются проломать кольцо осады, или они надеются, что, по крайней мере, помешают немецким исходным позициям, что оттянут этим весеннее наступление. Большая часть наступающей пехоты состоит из частей регулярной армии, Красной армии; но ядро штурмовых подразделений было образованно из рабочих и матросов. Это бойня профессиональных рабочих, стахановцев, техников: цвета советского промышленного рабочего класса.

Если задуматься над усилиями, учебой, жертвами, заботами, годами и годами технического отбора, которые требуются, чтобы из простого крестьянина, простого подсобного рабочего, простого сельскохозяйственного рабочего, любого фабричного рабочего сделать квалифицированного профессионального рабочего, «техника» в настоящем, в современном смысле этого слова, тогда можно оцепенеть при мысли об этой гекатомбе рабочих, лучших рабочих Советского Союза. Столица революции, советская «Гора», интернациональная «коммуна» – это Ленинград, не Москва. И как раз здесь, в Ленинграде (больше чем в любой другой части бесконечного русского фронта), рабочие борются и умирают за защиту революции.

26. Так бродят мертвецы по пустым домам

Куоккала, напротив Кронштадта, апрель

В прошлом году во время югославского похода я провел Пасху у турок на острове Адакале на Дунае, чтобы своими глазами увидеть прорыв Железных Ворот. Немецкие штурмовые отряды перешли реку и неожиданно овладели сербским берегом; я остался на острове и ждал лодку, которая должна была привезти меня на румынский берег. Это было умеренно теплое и ясное воскресенье. Я огорченно бродил среди этих усердных турок, в жирном аромате рахат-лукума в витринах сотен маленьких кондитерских лавок и в превосходном аромате того белого табака, который в восточных странах называют бородой султана. В эти военные дни в Адакале нечего было есть, и я должен был довольствоваться двумя коробками рахат-лукума и несколькими маленькими чашками кофе. В этом году я провел счастливую Пасху в траншеях Терийоки, Келломяки и Куоккалы, на фронте Кронштадта, с финскими солдатами. И впервые, с тех пор как я нахожусь на фронте осады Ленинграда, небо было ясным и чистым, безоблачным, без малейшего следа тумана. Я провел ночь на вилле, занятой командованием участка Келломяки, которая до революции принадлежала одной аристократической петербургской семье. Дом был построен не из березы и полярной сосны, как большинство вилл на этом самом элегантном пляже царской резиденции, а из камня и кирпичей. Внутренняя часть обставлена в том забавном плохом вкусе, роскошном, странном, фривольном, который характерен для русских домов второй половины прошлого века. Вкус, который, в отличие от итальянского, французского или немецкого, не изменился существенно в начале двадцатого столетия, а остался неизменным, остановился на пороге нашего века и склонился только лишь перед грацией и кокетством начинающегося модерна. Стены из фальшивого мрамора, колонны из штукатурки с позолоченными капителями, большие, очень высокие печи из белого кафеля, с классическими барельефами (минервы в золотых шлемах, двуглавые орлы, странные монограммы, вплетенные между дворянскими коронами, зеленовато-синие эмалированные гербы, голые ангелы, такие, которых я бы по-русски назвала «беспартийными»), предоставили мне самый спокойный сон, который был у меня с конца февраля.

Я смертельно устал после трудного дня на фронте Александровки, куда я сопровождал моего друга графа Фоксу, испанского посланника в Хельсинки, который прибыл туда, чтобы допросить некоторых из плененных финнами красных испанцев. Нам приготовили временную постель на зеленом ковре огромного бильярдного стола с гигантскими точеными ножками, которые выглядели как купола храма Василия Блаженного на Красной Площади в Москве; лежа сбоку от посланника Испании, я думал об этих минервах, этих орлах, этих гербах, позолоченных капителях, и о счастливой и трагической жизни дворянства царской России.

Вилла командования участка Келломяки лежит всего в двухстах метрах от самого переднего края: всю ночь пулеметы пели хор лягушек Аристофана; советские разведгруппы тут и там тщетно пытались грызть финские позиции; пушки острова Тотлебен с интервалами обстреливали дорогу на Куоккалу: все же, ни тарахтение пулеметов, ни грохот пушек среднего калибра не могли вырвать нас из сна. Около семи часов утра нас разбудил радостный крик «hyvää Pääsiäistä», веселой Пасхи, который финские офицеры на командном пункте кричали друг другу. Майор Л. (которого все здесь называют его прозвищем Виппа) пришел передать нам поздравления и принес два больших бокала, полных коньяка. У нас кружилась голова, когда мы с капитаном Леппо, лейтенантом Свардстрёмом и лейтенантом Курьенсаари отправились в путь в Куоккалу, чтобы пожелать веселой Пасхи «старику Репину». Граф Фокса – поэт с самым тонким современным вкусом, человек культуры; он точно знал, что я хотел сказать своей фразой «пожелать старику Репину веселой Пасхи».

Так мы шагали вдоль моря, по краю траншей. Перед выкопанными в снегу «корсу» брились солдаты, с голым торсом, перед ними повешенные на стволах деревьев или поставленные на лафетах противотанковых пушек маленькие зеркала. Когда мы проходили, они с намыленными щеками смотрели на нас и любезно говорили «hyvää Pääsiäistä!» Стаи собак с растрепанной серой шкуркой, собаки «Sissit» и артиллеристов, бежали по льду вдоль проволочных заграждений и лаяли; из печей столовых «Лоттала» уже поднимались коринфские колонны светлого дыма и объявляли солдатам, что чай готов. Это была Пасха, Пасха с изобилием солнца, счастливый день. И радостное настроение было у всех, солнце блестело на ледяном панцире, который покрывал море, на медных оболочках снарядов противотанковых пушек, на стволах пулеметов. Далекое жужжание спускалось с чистого синего неба, белые снежинки противовоздушной обороны изображали путь трех советских машин с серебристыми крыльями в блеске солнца. Любое чувство опасности, чувство войны, таяло в свежем тепле этого весеннего солнца.