Досужие размышления досужего человека - Джером Джером

Так размышлял я, выйдя утром из ресторана на Стрэнде и лениво прислушиваясь к перепалке между дамой с сильным ирландским акцентом и кондуктором омнибуса.

— Какого черта писать на боку «Патни», если омнибус туда не идет? — возмущалась пассажирка.

— Как это не идет? Еще как идет! — не соглашался кондуктор.

— Так зачем вы меня высадили?

— Я вас не высаживал, сами сошли!

— Чего ж тогда джентльмен в углу говорит, что мы проехали Патни?

— Так и есть, проехали.

— А вы куда смотрели? Почему не сказали?

— Почем мне было знать, что вам туда нужно? Вы крикнули «Патни!», я остановился, вы вошли.

— Зачем же мне было кричать «Патни!», коли мне туда не надо?

— Потому что меня кличут Патни, вернее, так зовут мой омнибус.

— Так пусть и едет в Патни, бестолочь! Нет на вас управы, совсем совесть потеряли!

— Не нравится, убирайтесь в свою Ирландию! Мы прибудем в Патни по расписанию, но через Ливерпул-стрит. Трогай, Джим.

Омнибус двинулся с места, и я уже хотел перейти улицу, когда заметил своего старинного приятеля Б., известного журнального издателя, который на всех парах куда-то мчался, бормоча себе под нос и ничего вокруг не замечая. Мне пришлось схватить его за руку.

— Вот уж никак не думал вас тут встретить! — воскликнул он.

— Судя по вашей скорости, не только меня. Глядя на вас, можно подумать, что Стрэнд — безлюдная пустыня. Не приходилось влетать со всего размаху в какого-нибудь здоровяка, короткого на расправу?

— А разве я вас толкнул? — удивился приятель.

— Не успели, но вы неслись прямо на меня, и если бы я не схватил вас за руку…

— Черт бы побрал это Рождество! Из-за него просто голова кругом!

— Оригинальный предлог — в начале сентября!

— Не притворяйтесь, будто не понимаете! Мы сдаем праздничный номер, трудимся, не разгибая спины. Кстати, я намерен издать рождественский сборник и рассчитываю на вас…

— Дорогой друг, — перебил его я, — я начал журналистскую карьеру в восемнадцать и продолжаю, с перерывами, до сих пор. Я рассуждал о Рождестве с эмоциональной точки зрения, анализировал с философской, критиковал с практической. Писал о нем с юмором — для столичных газет, с благоговением — для провинциальных. Я полностью исчерпал тему, за исключением сущих пустяков. Я придумывал современные истории вроде тех, в которых героиня в тщетных поисках себя сбегает с негодяем, чтобы испытать презрение со стороны порядочных женщин, а в это время злодей — единственный приличный персонаж рассказа — умирает с загадочной фразой на устах. Приходилось мне сочинять и старомодные истории с метелью, истории про честного сквайра и убийство в классическом духе, завершая их старым добрым рождественским пиром.

Я собирал героев у жарко натопленного камина и заставлял их рассказывать о привидениях, пока за окном, как и положено в Рождество, завывал буран. Я отправлял невинных младенцев на небеса — должно быть, благодаря моим стараниям святой Петр трудился поутру не покладая рук. Я оживлял влюбленных и отправлял их прямо к праздничному столу.

В те времена я не считал это занятие чем-то постыдным. Вы не поверите, но когда-то я любил черносмородиновый ликер и пышноволосых девушек.

Я обсуждал Рождество на религиозных собраниях, обличая его как социальное зло. Боюсь, на свете не осталось пошлых шуток, которым я не отдал дань, пока наконец они не встали поперек горла мне самому.

Я насмехался над семейными рождественскими обедами, обычаем дарить подарки и священным долгом отцов семейств. Я…

— …Кстати, вы слыхали мою пародию на «Колокола» Эдгара По? — перебил я себя, когда мы пересекали Хеймаркет. — Она начинается…

Мой приятель, в свою очередь, перебил меня:

— Динь-динь-дон, долг-долг-долг.

— Верно! Забыл, что уже читал ее вам.

— Нет, не читали.

— Тогда откуда вы знаете, как она начинается?

— В год мне приходит в среднем шестьдесят пять штук таких пародий, естественно, я предположил, что и вы…

— А как еще она может начинаться? — вспылил я, чувствуя беспричинное раздражение. — Впрочем, не важно, как поэму начать, главное — как развить. Так или иначе, про Рождество я больше не напишу ни строчки. Лучше закажите мне новую шутку про водопроводчика или анекдот про неверную жену; с рождественскими историями я завязал.

К тому времени мы дошли до Пиккадилли-серкус.

— Знали бы вы, — вздохнул мой приятель, — как я вас понимаю! Не успеют отойти рождественские хлопоты в редакции, как дома та же карусель. Расходы на ведение домашнего хозяйства выросли на фунт в неделю, а все почему? Дорогая женушка откладывает, чтобы порадовать меня недешевым подарком, который мне даром не нужен! Подарки — вот главное зло, происходящее от Рождества. Эмма преподнесет мне очередную акварель, написанную собственной рукой, — и будет настаивать, чтобы я непременно повесил ее в гостиной. Вы видали ее акварели?

— Кажется, да.

— Кажется? — вскричал мой приятель. — Уверяю вас, увидев акварели моей кузины, вы никогда их не забудете.

Мы почти обогнули Пиккадилли-серкус.

— Я только не понимаю, чего она добивается? Ведь даже у художника-любителя должна быть хоть крупица здравого смысла. Одна ее вещица висит у меня в темном углу коридора. Эмма называет ее «Греза». Удивляюсь, почему не «Инфлюэнца»! Я спросил ее, сама ли она додумалась, и Эмма ответила, что идею картины подсказал ей закат в Норфолке. Боже милостивый! Нет чтоб опрометью кинуться домой, затворить дверь и зашторить окна. Да окажись я свидетелем подобного светопреставления в Норфолке, первым же поездом вернулся бы в Лондон. Возможно, бедная девочка и впрямь видит все эти ужасы, но зачем их рисовать?

— Живопись для натур художественных — жизненная необходимость.

— На здоровье, только никто не просит их дарить мне свои картины!

Я не нашелся с ответом.

— Знали бы вы, какие дурацкие подарки дарят мне домашние! — продолжал мой приятель. — Однажды я ляпнул, что ценю творчество Теннисона — совсем извели меня вопросами о моем заветном желании. В результате они сбросились на четверых и подарили мне собрание сочинений Теннисона в двенадцати томах, с цветными иллюстрациями. Разумеется, они думали только о моем благе, как же иначе!

Как-то раз я захотел в подарок кисет, так они подарили мне синий бархатный вещмешок с вышитыми в натуральную величину полевыми цветами, вмещающий фунт табаку. А бархатный смокинг с шитыми шелком бабочками и незабудками? Я не шучу! Еще обижаются, что я его не ношу. Как-нибудь непременно надену в клуб, расшевелить друзей-приятелей — те в последнее время что-то совсем скисли.

Мы подошли к ступеням «Девоншира».

— Впрочем, сам я ничуть не лучше. Мне еще ни разу не удалось угодить своим домашним. Если я преподношу Джейн шиншилловый палантин, оказывается, что шиншилла безнадежно вышла из моды.

«Ах, как ты угадал? — восклицает она. — Это именно то, чего мне хотелось больше всего на свете! Отложу-ка я его до лучших времен…»

Я умудряюсь дарить девочкам цепочки для часов, когда их никто не носит. А если цепочки для часов становятся последним писком моды, я переключаюсь на сережки. Девочки благодарят и интересуются, когда я поведу их на костюмированный бал.

Я покупаю им перчатки, и тут же выясняется, что белые перчатки с черной подкладкой — удел провинциалок. Подозреваю, что лондонские торговцы сговариваются, чтобы сбыть мне залежалый товар.

Меня всегда занимало, почему для продажи пары перчаток требуется по меньшей мере шестеро продавцов. Как раз на прошлой неделе Джейн попросила меня купить ей перчатки для бала. Исполненный самых лучших побуждений, я пообещал, уверенный, что легко справлюсь. Ненавижу галантерейные магазины — каждый встречный и поперечный глазеет на тебя, словно ты направляешься в женское отделение турецких бань.

Не успел я войти, как один из тех попрыгунчиков, что там заправляют, подбежал ко мне, вихляя бедрами, и заметил, что погодка сегодня выдалась на славу. Какого черта! Будто я притащился сюда, чтобы потолковать с ним о погоде. Я буркнул, что пришел за перчатками, и в подробностях расписал, какие именно перчатки мне нужны.

— Длиной до локтя, на четырех пуговицах.

Попрыгунчик поклонился и заявил, что ему все предельно ясно. Признаться, хотел бы я испытывать такую же уверенность.

Я сказал, что хочу три пары кремовых и три пары цвета экрю, причем те, что цвета экрю, предпочтительнее замшелые.

— Вероятно, вы хотели сказать замшевые, — поправил он меня.

Разумеется, он был прав, но замечание сбило меня с толку, и мне пришлось начать снова. Попрыгунчик слушал затаив дыхание. Наконец — к тому времени мы уже пять минут топтались у входа — он спросил:

— Больше ничего не желаете, сэр?