То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это шереспёр играет, – сказал мне Бартельс.
Приятно сидеть на плотине; под ногами падает вода. Берег – песчаная отмель, и на нем небольшие, изящные белые чайки. Поднимаются над водой, останавливаются в воздухе, протяжно покрикивая, потом спускаются к самой воде так грациозно и легко. Маленькая чайка тихо летит над поверхностью реки…
Загляделся я на чайку и вижу: под ней, в воде, у самой поверхности, плывет большая рыбина. Эта рыбина вдруг сразу извернулась и ударила по воде, а чайка тут же поймала в воде маленькую рыбку и улетела на песок.
С берега, смотрю, поднимается другая чайка, тоже высоко взлетает и смотрит вниз на воду. А под водой я опять увидел большую рыбу, которая плыла за ней. «Что же это такое? – подумал я. – Чайка осматривает воду, видит мелкую рыбу, опускается на воду, ищет шереспёра и ведет его, чтобы он ударом по воде приглушил мелкую рыбешку: выходит, вместе охотятся…»
Я гостил в доме своего друга и профессора, прекрасного художника Василия Дмитриевича Поленова.
Мы часто гуляли с ним по берегу Оки, которая текла внизу его дома. Я как-то заметил на берегу этих чаек и рассказал ему о своем наблюдении на плотине, в Фаустове.
На другой день я взял удочку-спиннинг и блесны и пошел с Поленовым туда, где накануне сидели чайки. Я закинул спиннинг и поймал шереспёра. Крупная рыба билась на удочке, я вытащил ее на песок. Маленькие чайки летали надо мной, отчаянно крича, в волнении: я поймал их приятеля-охотника. Они просто плакали, подлетая близко ко мне. Я освободил рот шереспёра от крючка и пустил его в реку обратно. Чайки успокоились. А когда, через час, я поймал там на блесну щуку, чайки не обратили на это никакого внимания.
В Москве на Трубной площади, где по воскресеньям был базар, шла торговля охотничьими принадлежностями, ружьями, птицами, голубями. Крестьянин предложил мне однажды купить гончую собаку. Собака была красивая, большая. А другой продавец держал на руках непородистую уродливую таксу с кривыми лапками.
– Купи, барин, собаку, – сказал он, – она зайца гонит.
– Как – зайца гонит? – удивился я.
Маленькая такса жалостно смотрела на меня карими глазками. Я купил и таксу, привез их к себе в деревню. Они как-то сразу привыкли ко мне. Я собачий человек, а собаки чувствуют, кто их любит.
В деревне у меня хорошо. Мой охотник, пойнтер Феб, не обратил на новых собак особого внимания, но деревенская собака, дворняга Шарик, у которого хвост был завернут невероятным крючком, веселый, сразу подружился и с таксой, и с гончей – ее звали Бурмистр.
Шарик – собака невозможная: целую ночь на месяц лает, не дает спать. Ничего не поделаешь: выпустил я ночью Бурмистра и таксу – Шарик замолчал.
А утром Дедушка – сторож моего дома – говорит мне:
– Новые-то собаки наши, гляди-ка, какого зайчину-русака пымали. Из лесу притащили. Во собаки!
Днем собаки спали, свернувшись. Устали за ночь. Но когда кто-либо из крестьян ехал или шел мимо сада, Бурмистр, такса и Шарик просыпались и лаяли: сторожат меня. Каждого проезжего считают долгом облаять ужасно, будто так обязательно надо. А к вечеру опять пропали.
Дедушка зовет меня утром:
– Гляди-ка. Наши-то опять зайчину тащат.
Заяц-русак лежит у крыльца, а собаки, высунув языки, стоят около. Смотрят. Вот мы какие, собаки-то. Опять принесли. И опять русака!
– Как же это они зайца поймать могут? – удивляюсь я.
Дедушка тоже говорит:
– Кто их знает, хитрость какая? И махонький-то этот, такс криволапый, тоже тут.
Каждое утро собаки притаскивают зайца. Дедушка доволен. Говорит: «Чудное дело!» – и кормит собак хлебом.
Пришел мой приятель, охотник-крестьянин Герасим Дементьевич. Тоже дивился.
– Чудно́е дело, – говорит. – Где же зайца поймать в лесу? Да и в болоте если – трудно. А пошто махонький, кривоногий, с ними? Как он поспевает? Не борзые собаки. Чудно́е дело… И заметь, Лисеич, всё русаков таскают. Прямо удивление.
Вечером поздно Герасим вернулся ко мне.
– Ну, – говорит, – и собаки! Видал я, как они работают. Диву дался. Бурмистр в моховом болоте идет, косолапого маленького за собой ведет. Причует след, и косолапый залает тоненьким голоском, до того чудно, и по следу бежит. Ну где же ему! Заяц думает: что такое? – отбежит немножко и сядет. А косолапый ближе. Заяц опять бежит. Чудно ему. А Бурмистр и Шарик залягут в кусты. Прямо на ходу. У русака-то ход прямой. Понимают. Косолапый всё бежит да лает. Гонит, значит. А заяц тихонько от него прыгает. Да прямо Бурмистру в лапы. А Шарик тут. Они его – цоп! Вот ведь плутня какая, подумаешь! Сговорились. Дожидаются потом косолапого и несут добычу домой. Тебе, значит, хозяину, служат. Ведь не едят, заметь. Какое дело! Почему так русака выбирают? Понять нельзя. Потому, значит, у русака ход прямой. Вот что, Лисеич. Подумай, как у них башка работает.
Я уехал из деревни в Москву и узнал с огорчением, что таксик пропал. Пастух сказал, что его волк унес. И кончилась собачья охота на зайца.
Дедушка мой тужил, качал головой, говорил:
– Ну и собака была! Хошь кривоногая, а ума в ней что́. Да, зайчины я поел досыта. Да и шестнадцать рубликов со станции за зайчину набрал. Спасибо кривоногой. Царство ей… Тьфу! Нельзя так про собаку, – и Дедушка плюнул.
На выставке куроводства в Москве я купил гнездо японских кур – петуха и четыре курицы. Маленький белый петушок и белые маленькие куры. Петух, сердитый и гордый, так петушится около кур, себя показывает, важно, как султан в гареме. Ночью ровно в 12 часов кричит «ку-ку-ре-ку». Почему петухи вообще кричат ночью – неизвестно.
Привез я этих кур в деревню к себе, и через неделю их всех перетаскал ястреб.
– Курятник таскает, – сказал мне мой сторож, дедушка Афанасий, – ястребина здоровый, белый, чисто серебряный… Большой, как орел.
В версте от меня, на берегу реки, среди порубки лесной, стояла высокая сосна: оставлена была одна сосна, седая, гнилая, и на обнаженной верхушке ее сидел большой серый ястреб. Со мной не было ружья. Под сосной я увидел много белых перышек и оторванных крылышек в крови. От моих кур японских. Я посмотрел наверх: «Это ты, красавец, моих кур воруешь. Ну, погоди…»
Я пришел домой, взял ружье, зарядил крупной дробью, надел длинное пальто, спрятал под пальто ружье и пошел к сосне. Только я вышел
