Орбинавты - Марк Далет

— Да, мне это действительно помогает. — Консуэло улыбнулась и с благодарностью подняла на него глаза.

— Я знаю, что для восприятия идей, изложенных в этом манускрипте, — продолжал Алонсо, — необходимо именно такое свободное и непредвзятое мышление. И я думаю, что не зря поделился с тобой своей тайной. Достаточно посмотреть на то, с каким восторгом ты на это откликнулась!

Ничуть не меньшее впечатление, чем сообщение об орбинавтах и их способности менять реальность силой мысли, произвел на Консуэло рассказ Алонсо о его собственных ночных опытах, о «сказочных снах», в которых сновидец, зная, что все вокруг есть лишь его сон, меняет его содержание по собственному усмотрению.

— Ты понимаешь, чего ты добился, Алонсо?! — Она схватила его за воротник и дернула. Он еще ни разу не видел Консуэло в таком возбуждении. — Мне кажется, ты не отдаешь себе в этом отчета! Даже если ты никогда не станешь орбинавтом, ты уже умеешь делать нечто такое, о чем бесчисленные поколения людей даже не подозревали. Ты управляешь заветным миром своих сновидений! Да одного этого вполне достаточно, чтобы навсегда стать счастливым! Какой же бесценный дар получила я от тебя, мой милый торговец коврами!

Она крепко обняла его и покрыла его лицо поцелуями, в которых на этот раз не было ничего приглашающего в постель.

Алонсо обещал к следующему приезду в Саламанку изготовить для нее отдельную копию рукописи, а Консуэло заявила, что непременно прослушает в университете курс древнееврейского языка.

— Так ты привлечешь к себе лишнее внимание, — возразил Алонсо. — Слишком уж ты яркая личность, чтобы остаться незаметной в большой аудитории. У людей может возникнуть вопрос, почему из всех дисциплин, преподаваемых в этом саду знаний, тебя заинтересовал именно еврейский язык. И это в те времена, когда людей жгут на кострах по одному лишь подозрению в интересе к иудаизму. Лучше попроси нашего друга Рохаса или дона Антонио раздобыть тебе грамматику и разберись с буквами сама. С твоим умом ты сделаешь это без труда.

Консуэло согласилась с ним и обещала соблюдать осторожность.

Через несколько дней был четверг, и Алонсо вспомнил, что в этот день недели Антонио де Небриха регулярно посещает типографию. Он отправился туда и попросил, чтобы дону Антонию доложили о его приходе. Небриха тут же вышел из своего кабинета, обнял гостя и провел его внутрь на виду у всех работников.

Разговор был приятным. Они уже не раз встречались в литературном кружке Консуэло, и это сделало их своего рода единомышленниками. Алонсо рассказывал своему именитому собеседнику о деде Ибрагиме, о книгах на разных языках, которые проходили через его и деда книжную лавку, о долгих разговорах Ибрагима с образованным визирем Абдель-Маликом, об успешном торговом доме Хосе Гарделя в Кордове, о своей мечте торговать книгами здесь, в университетском городе Саламанке, и о намерении дяди помочь ему деньгами в этом предприятии.

Небриха слушал его доброжелательно и с интересом и даже сказал, что кто-то однажды упоминал при нем гранадского книготорговца Ибрагима Алькади. Расспрашивал о конкретных трудах и авторах и, похоже, был очень доволен ответами собеседника.

Сам же он поделился с Алонсо своими взглядами на языки. По его мнению, образцом логичности, строгости и красоты являлась латынь, но это не означало, что современные народы должны отказаться от своих наречий. Напротив, дон Антонио был страстным сторонником узаконивания кастильской речи в качестве языка «всей Гиспании», как он выразился.

— Чем ближе язык к латыни, тем он возвышеннее и выразительнее, — с убежденностью говорил Небриха. — Поэтому из всех нынешних наречий ни одно не может поспорить с тосканским и с кастильским!

«Что ж, — думал Алонсо, — вероятно, он прав, если считать образцом для подражания именно латынь». Говорить о выразительности литературного арабского языка Алонсо не стал — собеседник все равно не владел им, да и к чему спорить, если сам живешь среди кастильцев, говоришь на их языке и даже иногда сочиняешь на нем немудреные сонеты…

Дон Антонио заверил Алонсо, что его типография непременно будет сотрудничать с новой книжной лавкой.

— К сожалению, мне придется на неопределенный срок покинуть Саламанку, — сообщил Алонсо, — но через несколько недель или месяцев я непременно вернусь. Думаю, к тому времени уже выйдут обе ваши книги, дон Антонио.

— Они почти готовы к печати, — подтвердил Небриха.

На прощание он сказал, что будет читать отрывки из своей «Грамматики» на ближайшей встрече литературного кружка у Консуэло и хотел бы, чтобы Алонсо их послушал.

Алонсо не мог отказать, и по этой причине 6 января 1492 года он еще находился в Саламанке. Вечером он и Фернандо де Рохас, возвращаясь с предмостной площади в центр города, столкнулись с массовым факельным шествием. Звучал гимн, в воздухе реяли знамена и кресты. Вообще говоря, такие шествия были делом обычным. Достаточно было, чтобы какой-нибудь монастырь отмечал день своего святого покровителя. Только в этот раз людей было не в пример больше обычного, и среди них присутствовали монахи разных орденов. Люди что-то радостно кричали, заглушая пение.

— Что произошло? — спросил Алонсо городского стражника в каске и кирасе, держащего в руке алебарду.

— Мы взяли Гранаду! — крикнул тот в ответ, хотя стоял совсем рядом. — Все! Конец Реконкисты, друзья мои! Невероятное мгновение! Наши доблестные рыцари полностью извели магометанскую заразу на полуострове! Поверьте мне, сей великий день празднует вся христианская Европа!

Вскоре стало известно, что из ставки католических монархов в Санта-Фе гонцы с сообщением о взятии Гранады направлены во все города Кастилии и Арагона, а также в соседние государства. Поэтому стражник, скорее всего, был прав. Этот день действительно праздновала вся католическая Европа, ненадолго забыв свои внутренние распри и междоусобицы.

На следующий день Алонсо, прощаясь с Консуэло, признался, что, несмотря на упражнения в непривязанности, предстоящая разлука пугает и тяготит его.

— Этот месяц пролетел слишком быстро, — вздохнул Алонсо и обнял ее.

— Что лишь подтверждает, что все подобно сну. — Консуэло уткнулась ему в плечо. — Но ты подумай о том, что, где бы ты ни находился, некто по имени Консуэло Онеста всегда будет думать о тебе и желать тебе добра. Ведь это тоже чего-то стоит, мой дорогой вестгот!

Это действительно чего-то стоило.

— Я тоже всегда приду тебе на помощь, если понадобится. Только дай знать, небо мое ясное!

…Несмотря на то что наступил январь, погода была теплой и солнечной. Консуэло просила не открывать ее подарка до тех пор, пока Алонсо не окажется в Кордове. Поэтому он вынул сверток из седельной сумки лишь после того, как за спиной остался Гвадалквивир.

Открыв продолговатую коробочку, Алонсо извлек оттуда на свет тонкую деревянную флейту — ту самую, которую сьелито одалживала ему, когда он брал у нее уроки музыки. Его дудочку.

Глава 7

Перед уходом целовали,За поворотом исчезалиИ писем нежных не писали.

В этой войне Мануэлю выпало сражаться не только с людьми. Летом он, как и тысячи других воинов Христа, воевал с деревьями, вырубая ухоженные, взлелеянные терпеливым трудом нескольких поколений, не имеющие себе равных в Кастилии фруктовые сады вокруг Гранады. Победа католического оружия над мусульманской растительностью была полной и бесповоротной.

Позже наступила незабываемая ночь 10 июля, когда саламанкский идальго участвовал в неравной схватке людей с огненной стихией. И в этой битве победило пламя.

Сначала из-за неосторожности придворной дамы посреди темноты внезапно вспыхнул гигантским ярким факелом шатер королевы. Вскоре огонь перекинулся на соседние шатры. Люди беспорядочно носились от палатки к палатке, барабанщики били тревогу, кричали женщины, многие из которых даже не успели одеться. Граф Кабра, опасавшийся, как и все остальные, что пожар был делом рук мусульман и что они воспользуются им для атаки, дал приказ выставить охрану, и три тысячи всадников Понсе де Леона, среди которых был и Мануэль де Фуэнтес со своим небольшим отрядом, выдвинулись вперед, по направлению к осажденному городу.

Однако никакой атаки не последовало. Вероятнее всего, мусульмане, потерпевшие за несколько дней до этого сокрушительное поражение у ворот Гранады, решили, что огонь, наблюдаемый ими с городских стен, был какой-то уловкой противника.

К утру осадного лагеря объединенной армии Кастилии и Арагона больше не существовало. На его месте были разбросанные по огромной территории кучи дотлевающего мусора. В Гранаде, защитники которой осознали масштабы постигшего христиан бедствия, началось ликование, но продолжалось оно недолго.