Орбинавты - Марк Далет

Даже сама манера игры была прежде незнакома Мануэлю. В ней не было ничего от чинных, благопристойных менуэтов. Здесь пела дикая, неокультуренная природа, что было весьма странно, ибо петь позволило ей именно искусство человека. Тем не менее каким-то необъяснимым образом она вырывалась на свободу. И на этот немолчный звон, напоминавший то хлопанье крыл огромных мифических птиц, то дробь дождя, барабанящего по настилу, в человеке откликалось нечто очень глубокое, затаенное, древнее, неназванное, не знающее имен, нечто, порождающее желание слиться с бешеным ритмом, пуститься в танец, которому нет начала и конца.

И когда казалось, что музыка достигла такой эмоциональной силы, что добавить к ней уже больше нечего, вместо того, чтобы оборваться на триумфальном аккорде, вызвав громкие крики благодарного восторга, она перешла в очередную тихую, мелодичную, выжидающую фазу, и к ней внезапно присоединилось позвякивание бубна. Его держала в руке немолодая, худая женщина в белом тюрбане, вышедшая из толпы и вставшая напротив Пако. Мануэль не сразу узнал торговку украшениями Зенобию, которую рассерженный монах в тот летний день их первой встречи хотел отправить на костер за ведовство.

Францисканец был недалек от истины. Колдовство действительно присутствовало, но не в действиях Зенобии, а в ее пении. Женщина, отбивая ритм хлопками ладони по бубну, запела негромким, хрипловатым, поначалу лишенным выразительности, будничным голосом песню с необычными словами, не похожими на знакомые Мануэлю тексты любовных серенад и героических баллад.

Желтый цветок — твое имя.Помни о нем, Амарилис!В лунную ночь гиацинтыТвою понимают речь.

Струны умеют плакать:Это рыдает сердце.Слышишь ли песню ветра?Это сердце поет.

Пако ускорил ритм гитарных переборов, и снова понеслась стремительная череда резких ударов пяти пальцев правой руки по струнам, вызывая ощущение, будто играют несколько музыкантов. Голос певицы стал крепнуть, хрипотца внезапно исчезла.

Солнце твое погаснет —Помни о том, Амарилис, —Если сомнешь, оступившись,Желтый цветок в траве!

Струны умеют плакать:Это рыдает сердце.Слышишь ли песню ветра?Это сердце поет!

Да, струны действительно умели плакать, ветер действительно пел, и в этом пении было такое невыразимое томление по странствию, по скитаниям и в то же время такая рвущая душу тоска от этих скитаний, что Мануэль вдруг всем своим существом понял цыган с их нежеланием сидеть на одном месте. Он осознал без всяких слов и рассуждений созвучность этого скитальческого инстинкта, этого зова беспредельности, с его собственным стремлением к непознанным, влекущим далям, с его музыкой пространств и знакомыми с детских лет воображаемыми картинами океанских просторов.

Зенобия пела, повторяя то одну строфу, то другую, все более страстно и отчетливо, и голос ее больше не скрывал своей разоблаченной мощи.

В тот самый миг, когда эмоциональный накал сплава музыки и пения стал просто непереносим и должен был резко завершиться, заставив всех зрителей в одном порыве вскочить на ноги с криками восторга, певица вдруг перечеркнула одной, последней, строфой все, что говорилось в песне ранее:

Ветер не знает напевов,Струны не знают плача.Лишь сердце твое, Амарилис,Тоскует и песни поет.

И тут в невидимый, но бесспорный, озаренный костром круг, который словно нарисовался там, где находились гитарист и певица, вбежала Лола, изогнув над головой кисти вытянутых вверх рук. Несмотря на длинную, до пят, широкую белую юбку, было видно, что она босая.

Две девушки, стоя в стороне от костра, энергично захлопали в ладоши в том же ритме, который Лола отбивала, ударяя ступнями по земле, и многие зрители последовали их примеру. Руки Лолы изящно изгибались, кисти порхали, как испуганные птицы. Иногда на пике пения и гитарных арпеджио танцовщица вдруг переходила к грациозному парению, когда казалось, что ноги ее не касаются почвы. Затем резко разворачивалась, гордо вздергивая подбородок, и тогда юбка, не поспевая за движением, закручивалась на мгновение вокруг ног, а две длинных косы — вокруг хорошенькой, смуглой головки.

«Вечно в пути!» — пели сдвоенные струны гитары.

«Желтый цветок — твое имя!» — пел звонкий бубен в руке у цыганки.

«Красота и свобода!» — пел стан Лолы, а ее босые ступни стучали по земле, чудесным образом не попадая на камни, корни и колючки.

«Приди и догони меня!» — пели, выглядывая из-за поднятого локтя, ее черные глаза. И Мануэль знал, что она смотрит прямо на него.

«Я нашел тебя!» — пело сердце рыцаря.

Все существо Мануэля слилось с тем, что он слышал, видел, ощущал, и в этом единстве переживаний он позволил себе свободную игру фантазии. Саламанкскому идальго представилось, что он влюблен в Лолу, и, хотя эта фантазия была неожиданна и абсурдна, в ней было столько сладостности, что Мануэль разрешил себе наслаждаться ею до тех пор, пока не закончится этот танец страсти.

Он представил себе (не упуская из виду, что это только игра его воображения), что все, что он знал о любви до сих пор, было данью чужим ожиданиям. Плотскую любовь Мануэль еще совсем юнцом познавал в борделях Саламанки, которые посещал вместе с другими, такими же, как он, молодыми кабальеро. Возвышенную же любовь он описывал в сонетах, посвященных «даме сердца» Долорес де Сохо, которую знал с детства. И пел под ее балконом, потому что так было принято в его кругу.

Рыцарю полагалось воспевать недоступную и прекрасную даму, посвящать ей подвиги, победы на турнирах и стихи. Мануэль де Фуэнтес, будучи воспитан в таком же духе, поступал точно так же. Но теперь (продолжал фантазировать Мануэль) у него словно спала пелена с глаз. Любовь, осознал он, глядя на мечущуюся на фоне огня статную фигурку танцовщицы, не делится на низкую и высокую. Если она выдумана и подчиняется правилам, то ее просто нет.

Вот перед ним танцует девушка, о которой он ничего не знает, которая до сих пор не сказала ему ни единого слова (и неизвестно, скажет ли в будущем, ведь Зенобия в тот раз даже не объяснила своей загадочной фразы «Лола говорить не будет»! Может быть, Лола вообще лишена дара речи!). И, несмотря ни на что, как приятно воображать, будто сердце его рвется к ней и будто нет ничего для него милее этого смуглого лица с большими черными глазами и этой разбуженной дикости самой природы, которая так властно заявила о себе в триединстве гитары-песни-танца!

После пляски Лолы долго не стихали крики восторга, а потом пели другие люди, в одиночку и совместно, и время от времени все присутствующие подхватывали песню, отбивая такт ладонями, и не было понятно, где солисты и где хор. У огня сменялись группы танцующих женщин и мужчин. Исполняемые этим хором напевы были мелодичными, захватывающими, легко запоминались и легко забывались, сменяя один другой.

Мануэль почувствовал, что стало прохладно. Ему было неловко от того, как совсем недавно разыгралось его воображение. Досадуя на себя, Мануэль решил отблагодарить музыкантов за их искусство и гостеприимство и отправиться с Бальтасаром в обратный путь.

— Вот и молодой идальго, — произнес хрипловатый голос.

Рядом с Мануэлем сидела Зенобия и зябко куталась в шерстяную ткань. Трудно было поверить, что это та самая певица с бубном, под голос которой он влюблялся — нет, воображал, что влюбляется, — в босоногую танцовщицу. Теперь это была хрупкая, мерзнущая женщина, чьи черные волосы уже начала серебрить седина.

— Я рад возможности высказать вам признательность, сеньора, за приглашение посетить это место и за ваше необыкновенное искусство! — воскликнул Мануэль.

— Вам понравилось?! — По ее огрубевшему от многих ветров лицу скользнуло что-то вроде улыбки.

— Согласится ли сегодня Лола говорить со мной? — спросил Мануэль. — Я хотел бы поблагодарить ее за танец.

— Сказать «спасибо» можно и той, что молчит. Можно даже и не благодарить. Она ведь танцевала для всех.

Мануэлю стало неловко. Разумеется, Зенобия была права. А он уж было возомнил, что сегодня Лола танцевала для него одного.

— Девочка хорошо танцует, я неплохо пою, но никто не превзошел в своем искусстве отца Лолы. — Из-за громкого хора Мануэлю пришлось наклониться к Зенобии, чтобы расслышать ее слова.

— И кто же ее отец?

— Тот, что играл на гитаре.

— Пако? — удивился Мануэль, вспомнив гладкое тридцатилетнее лицо гитариста. По возрасту тот никак не мог быть отцом Лолы, которой было уже не меньше восемнадцати лет.

— Он не так молод, как выглядит, — пояснила Зенобия, догадавшись о производимых Мануэлем мысленных вычислениях, и предложила: — Здесь шумно. Если вы не против того, чтобы мы отошли подальше от толпы, я вам немного расскажу о Лоле.