Формула всего - Евгения Варенкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты как?! Живая?! – парень держал меня на руках и тряс, как спелую сливу. Я узнала одного из тех цыган, что на конях кувыркались.
– Живая, – мертвым голосом ответила я.
– Чего не пряталась-то?! Жизнь не мила?!
– Стэво! Отпусти ее!
– Меня Стэво зовут. Стоять можешь?
– Пусти, – попросила я, и парень поставил меня на землю.
К нам подошел красивый цыган, тот, который танцевал с медведем, и сердце мое наконец-то забилось.
– Быка поймали, – сообщил он и улыбнулся Стэво. – Ловко ты ее схватил, брат!
Потом он улыбнулся мне и спросил:
– Ты из Кирилешти?
Я быстро закивала, но ни слова сказать не смогла. Весь испуг, который был внутри, из меня полился. Слезы просто ливнем хлынули, будто кто ведро опрокинул. Я развернулась и пошла домой. По дороге я закрывала глаза, и каждый раз красивый цыган улыбался мне.
На полпути, возле рощицы, меня дожидались всклокоченные Лолли и Роза. Они наперебой стали рассказывать мне, как испугались, как бежали сюда, как ждали меня и не находили себе места, а я все молчала.
Дома объяснила Муше про ананас и принялась за хозяйство. Стряпать и молча можно. Канорэ[72] вкусненькие налепила, до вечера с ними провозилась. И как обычно, когда канорэ делаю, братишки рядом крутятся, просят дать им прямо с огня. Наши цыганские пирожки – ой, объедение!
А вечером, когда вся семья в шатре собралась, я внесла таз с кушаньем и услышала, как Сухарик спрашивает у Муши:
– Дед, кто такой Кащей?
– Кащей – это старик вроде меня, только бессмертный он, туда-сюда. Смерть его на конце иглы, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, а заяц в сундуке на вершине дуба. История про это есть. Рассказать?
– Не-е, деда, – замялся Сухарик.
Муша своими байками всем уши прополоскал. Я-то понимаю, что скучно ему, но многие уже дни считают, когда он за дело примется.
– А зачем тебе Кащей? – справился Муша.
– Меня вчера так один олух обозвал.
– За что?
– А я грязью в него кинул. Морда у него противная.
– Молодец, туда-сюда! Герой!
– Ну да, герой! – ляпнула я на свою беду. – Он потом до табора несся так, что пятки сверкали.
И сразу поняла, что зря так сказала, братец немедля отомстил мне:
– А к Ворже циркач один пристает! На руках носит.
Я покраснела, как ягода под солнцем. Все обернулись на меня, отец отложил трубку и спросил, серьезней не бывает:
– Это правда?
– Да что ты! Он меня спас. Бык за мной бежал, а он меня из-под рогов ухватил…
– Ну если спас, то молодец. Спасибо ему. Но знай, дочь, если тебя кто обидит, он здесь смерть свою найдет.
– В яйце? – говорит Сухарик.
– В моем лице!
Я вышла из шатра, села у костра и подумала. Ведь и правда, отец не шутит, сделает, как сказал, если кто меня обидит. А что такое обидит? Сейчас, когда я невеста? Все. Взгляда, слова достаточно.
И вспомнила я историю про Милю и Гришку, Муша ее рассказывал.
Полюбил Гришка Милю. Посватался к ней, семьи день свадьбы назначили. Таборы ждут праздника. За день до свадьбы Миля пришла к Гришке, призналась, что не девушка она уже, и попросила его, ради любви к ней, не позорить ее и взять грех на себя. А Гришка сидел и яблоко чистил ножичком. Так он побледнел, обнял Милю и, ни слова не сказав, в сердце зарезал ее.
Глава девятнадцатая
Кон мангэ на патяла, долэс обчорава[73].
Муша с утра как конь, что копытом бьет. Невтерпеж ему в дорогу – сапоги свои надраил так, что можно смотреться в них, как в зеркало.
Напились мы чаю и пошли ходить, ноги разминать. Я уже Мушу почти не держу, просто иду рядом, для компании. Он говорит, а я сахар сосу и думаю, про что хочу, не слушаю его. И в любой момент могу закрыть глаза, чтобы красивый цыган улыбался мне.
– Да-а, когда любовь горька, тогда и конфетка не сладка, – сказал Муша.
– Что? – споткнулась я.
– Скучаешь по нему?
– Что?
– Ты меня не таись, туда-сюда. Не надо. Что, я сам не вижу – думаешь ты о нем. Сахар ешь, а лицо кислое. Приедет, приедет Драго.
Матерь Божья и Святой Николай! Как я испугалась его слов! Хорошо еще, в руках ничего не держала, уронила бы. Все! Хватит мечтать про кого не следует. Парень всего-то улыбнулся, а я сердца не чую. Попросил ковшик – а я ему полные ведра подала. Хороша невеста!
И какого беса Муша так заговорил, не подозревает ли чего? Так недолго позор на свою голову навлечь и неприятности большие. На всякий случай на рынок я наряжаться не стала, пошла, как была. Лолли с собой позвала.
Лолли всю дорогу трещала. О том, что кукушку она слышала и это значит – вот-вот к ней сваты приедут. Что прошлой ночью ей вши снились, верный знак, что мать серьги подарит, а ей бы лучше бусы синие, как у Розы. Что Гулумбу Антрацит поколотил вчера за длинный ее язык, за то, что Гулумба рассказывала людям, будто муж ее колотит. За всеми этими байками я и не заметила, как мы до ярмарки добрались.
Нашла я примеченный ряд, где гаже ананас мне посулил. На месте гаже баба молодая стоит, я к ней:
– Муж твой сказал, ананас мне тут будет.
– Ой! Цыганочка! Нарисовалась! Ты ж вчера обещалась!
– Э-э! Вчера не до тебя мне было, чуть на небо я не отправилась!
– Что ж стряслось?
– Слышала, бык вчера сбежал?
– А как же. Тебя, что ли, напугал?
– Напугал! Меня, чтоб напугать, догнать сначала надо. А я шибче ветра бегаю! Нет, не напугал. Жаль, не было у меня с собой собачьего волоса, вот бы я ему болячку наслала! Не, я стала на месте, дождалась, когда он прискачет, и дала промеж рогов…
Гажиха рот разинула от неба до земли, одно удовольствие ей рассказывать, а Лолли меня под локоть толкает!
– Чего толкаешь? Видишь, разговор у нас…
– Ты так до вечера пробалаганишь, и придется нам бежать в табор… шибче ветра.
– Твоя правда. Ладно, – говорю я гажихе. – Некогда мне. Давай ананас.
Достала она из мешка эту невидаль и подает. Величиной с голову, само желтое, курчавится, листья зеленые скрипят, я понюхала – пахнет резко.
– Это ананас такой?
– Ананас и есть.
– Чудной! С виду и не скажешь, что вкусный, – засомневалась Лолли.
– Вкусный, как медовые
