Формула всего - Евгения Варенкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Антрацит с досадой сплюнул и говорит:
– Помахал кнутом да успокоился – это не про меня.
И Рябчик туда же, куражится:
– Эх, жаль, что так вышло! У меня кулаки расчесались зубы посчитать этим гаже. Что, такому запалу и пропадать?
А красивый Ристо их перещеголял!
– Чего пропадать? – говорит. – Вы подковы гнете, мы с медведями боремся. Предлагаю нашим таборам Кирилешти и Риченгиро силами помериться. Стенка на стенку.
– Ай ты, брат, дело предложил! Уважаю! – обрадовался Антрацит.
И не только Антрацит, все они обрадовались. Кнутами защелкали от удовольствия. Но Антрацит больше других, сразу видно – стоит, усы накручивает.
– А много вас? – говорит.
– На вас хватит!
Сговорились они драться на Петров день, и Ристо пошел себе. Удалился чуть, повернулся и кричит:
– Ишван! Пусть детишки приходят! Цирк им покажу.
Отец ему улыбнулся, рукой махнул, и мы тоже пошли. Я волочусь сзади, смотрю, как он уходит. Ноги мои вперед идут, а голова назад смотрит. Обернется, нет? Кто уйдет, не оглянувшись, тот не любит.
– А этот Ристо достойно себя держит, – рассудил Антрацит.
– Заньковские известны всем – бесподобные цыгане, – поддержал его отец.
– Медведчики, конечно, но…
– Воржа?
Кто уйдет, не оглянувшись, тот не любит… Кто уйдет, не оглянувшись, тот не любит… Кто уйдет…
– А?!
– Да ты идешь, дочка?
– Иду, отец, – поспешила я.
Развернулась и чуть не ослепла – отразилась в тазу медном, и монетка Драго оттуда прямо в глаза мне сверкнула. Мол, не забывайся, девочка.
Глава двадцать первая
Дуй камлыпна дро йекх ило на дживэн[76].
Поспела я на самое начало драки, слава Боженьке. Кашу, правда, чуток недоварила, но это ничего. Во-первых, горячее сырым не бывает, а во-вторых, кто в такой день о еде думает?
Когда я прибежала, все наши мужчины и Риченгиро уже стояли на поляне друг против друга. А самое начало рукопашной – это песни. Если уж драка ради удальства затевается, то есть обычай петь перед этим, чтобы показать себя.
Из Риченгиро выступил вперед Ристо, а с ним другой цыган, со скрипочкой. Ристо улыбнулся, посмотрел мне в глаза, и сердце мое дрогнуло. А он розочку за ухом поправил, подбоченился и частушки запел.
Ах, цыганочка моя, будешь ты счастливая,
Замуж я тебя возьму, много выпивки куплю.
Скрипочка пиликает, Ристо мурлыкает, да скалится всем, да подмигивает. Развеселилась публика, улыбаются, будто не драться собрались, а свадьбу играть. Кто пританцовывает, кто подпевает, а я все разом. Приятно мне, что все на него смотрят и я тоже могу не таиться.
Что же это за цыгане! До чего же модные!
День едят, второй едят, третьим днем голодные.
Раз-два, тыр-пыр, водкою глаза залил,
Переулочком шагал, милой весточку послал.
Спел Ристо, шапку оземь хлопнул, ногой ее притопнул, руки на груди сложил и смотрит на наших – мол, кто ответит мне, кто перепоет?
Вышел вперед Дятел с гитарой, а с ним Рябчик. Рябчик хорошо поет, особенно когда вина выпьет. Поднесли ему, конечно. Он, как положено, стакан поднял: «За всю кумпанию!» – и опрокинул. Потом губы оттер и только изготовился петь, рот открыл, как сзади старческий голос зазвучал, неровный, скрипучий, как несмазанное колесо. Горба запел. Я узнала старинную балладу эту. Ее редко поют у нас в таборе – такая в ней сила. Пел дед безо всякого форса, а тоска и печаль, как сломанный ноготь, мне душу цепляли.
Закончил Горба, а никто и с места не сдвинется, кажется, и дышать забыли – такая песня. У меня слезы в глазах стоят, а детишки, те в голос воют. Ну, и я подумала, что не будет драки, сейчас сядем все у костра и вино принесем.
Но тут на поле влетел цыган на коне, который от быка меня спас, Стэво его звать. Зубы золотые оскалил:
– Успел я? Что же стоите, не деретесь?! Разве вы не мужчины?! – кнутом взмахнул, да и снял им шапку с Антрацита.
Антрацит потерялся, а потом рубашку скинул и бросился на обидчика. Стэво спешился, кнут швырнул в сторону, ножик. А Гулумба завизжала, точно опоросилась! Фу!
И все мужчины, как один, сразу рубашки поснимали. Жалко рубашки-то, к концу иной драки ни у кого рукавов не остается. Ох, и налетели они друг на друга. Все цыгане отчаянные головы, хулиганистые, числом их не испугаешь, а только раззадоришь. Даже если кто драться не любит, а скажут ему: «Разве ты не мужчина?», заскрипит он зубами и в рукопашную ринется.
Женщины кругом стоят, какие переживают, какие сами готовы на поле выбежать, но все держатся. Если цыган решил драться, жена не перечь. Напрасно Коряга два дня наперед проплакала и просила Горбу не ходить, потом сама же и отвела его. Стоит старина посреди поля с дубиной и машет ею во все стороны. Доволен, старый черт! Все его бегут, старика-то нарочно никто не ударит. Горба же так распоясался, что один раз даже себе по плечу попал. Я испугалась, что упадет он, а он ничего, постоял немного и пошел дальше молотить. Крепкий дедушка!
А Муша, тот еще до дела приглядел на поле пень, сидит на нем и командует мордобоем, указывает нашим, кому добавочки отвесить. Буртя вертится вокруг, кричит Муше:
– Деда, дяде Ишвану помощь нужна!
Муша тут же Муравьеда за штаны дергает, на отца ему показывает. А на отца уже трое здоровых медведчиков навалились, зажали его. Отец кричит:
– Глаза, глаза вырви, а усы оставь! – и хохочет, но Муравьед вовремя подоспел, выручил.
Я-то за Сухариком и Перчиком слежу, чтобы не путались под ногами, но между делом поглядываю, где там розочка Ристо мелькнет. Веселая свалка, не хуже, чем на ярмарке в праздничный день.
А потом случилось то, чего всегда боятся перед дракой. Один из Риченгиро толкнул в плечо Муравьеда и возьми да скажи:
– А что Графин ваш прохлаждается, кишка тонка?
– Чтоб у тебя язык отсох так про Графа говорить! Чтоб тебя мать родная не узнала, собака ты брехливая!
Схватил Муравьед цыгана за грудки, да так, что пальцы побелели. Страшное по цыганским меркам оскорбление – обвинить в трусости. Да еще кого! Самого вожака!
Разом драка перестала быть шуткой – кнуты, ножи все похватали, у кого-то даже кии были. Ножи в руках засверкали, кровь полилась ручьем, я слышала
