Кремень и зеркало - Джон Краули

можно было укрыться в безопасности, – стояла милях в сорока от Дублина. Дороги в горах замело снегом – ни козьих троп, ни обходных путей. Они уже почти добрались до места, но одолеть крутой спуск в ущелье Гленмалюр в такую погоду нечего было и надеяться. И тащить хнычущего Арта дальше в гору им было не под силу. Мальчики легли прямо на снег; двое О’Хейганов улеглись рядом, закутав их полами собственных плащей, а третий пошел за подмогой. Помощь пришла на рассвете, и к тому времени беглецы в своих тонких тюремных рубахах совсем окоченели. Арта трясли, пытались разбудить, напоить горячим пивом, но все было напрасно. Однако парень О’Доннелов – призрак и сталь – отогрелся и выжил. Когда дороги снова станут проезжими, его переправят в Ольстер, а до тех пор поживет в Меллифонте: сыщикам, которых разошлют из Дублина, и в голову не придет туда сунуться. Так решил Хью О’Нил; он лично приехал из Данганнона повидаться с мальчишкой, привез теплую одежду и врача. Красный Хью все еще не вставал с постели, но ухмылялся до ушей: он победил! Граф провел с ним целый день и крепко обнимал его, когда врач начал готовиться к ампутации. Парень отморозил оба больших пальца на ногах, и они уже почернели. «В седле они тебе не понадобятся», – сказал граф; мальчик зарылся лицом в его дублет и не издал ни звука, пока доктор резал.

Юный О’Доннел хоть и был от природы силен, но страшно ослаб. Граф не повез его дальше своего замка в Данганноне, рассчитывая, что Шиван его откормит и приободрит: та была старшей из сестер Хью и почти годилась ему в матери. Шиван обняла их обоих, и в ее руках Хью почувствовал ту немочь, которая чуть было не убила ее осенью, когда Шиван родила дочку. Повитухи только головами качали: что-то пошло не так, и вылечить это они не могли. Усадив мужчин за стол и поставив перед ними еду и питье, она тут же ушла спать.

– Она болеет, – прошептал Красный Хью.

– Да. И никто не знает, как избавить ее от этой слабости. И от этой печали.

Мальчик посмотрел на дверь, за которой скрылась Шиван.

– Она умрет? О’Нил накрыл ладонью его руку.

– Мы все умрем, – сказал он. – Это не утешение. Но сыновья и дочери – они утешают.

О’Нил полагал, что мальчик уже знает о его планах, одобренных старым О’Доннелом (и, что еще важнее, женой О’Доннела), – женить Хью на Роуз, внебрачной дочери О’Нила, которая осталась без матери, но была всеобщей любимицей и росла под опекой Шиван. Такой брак укрепит давние узы между двумя семьями. Старому Хью нездоровилось; полагали, что вскоре он уступит место сыну, и тот, как бы ни был юн, станет верховным О’Доннелом. Все О’Доннелы слыхали пророчество, которое гласило: когда во главе их дома встанут один за другим двое мужей по имени Хью, второй из них явит божественное величие; он будет править девять лет, а после уйдет в Иные Земли, прославившись как спаситель своего народа и страны. Хью О’Нил не верил в пророчество (а если и верил, то не признавался в этом даже себе), но трудно было не надеяться, что хоть какая-то доля правды в этом есть. Красный Хью задремал, и какое-то время О’Нил задумчиво его разглядывал. Глаза паренька бегали под веками (какие сны он смотрел, пока О’Нил смотрел на него?), а руки то и дело подрагивали. Нет ему покоя даже во сне. О’Нил нащупал под кожаным дублетом золотую цепочку и достал медальон. Она была на месте.

Мне рассказали глупую сказку про рулон шелка, услышал он. Дурной спектакль для дураков, никто в это не поверил. Ответить было нечего; у Хью никогда не было для нее ответов – и не будет, пока все это не кончится. Думаешь, я не знаю, что дело решили подкупом? Думаешь, не знаю о драгоценном камне за пять сотен фунтов, который достался лорду-наместнику, возлюбившему маммону превыше своей королевы? Забирай своего мальчишку куда хочешь, ему все равно недолго осталось! Едва ли королева сама не понимала, о чем толкует. Но королева могла умереть; и она умрет, да и сам он мог умереть, это запросто. Мы все умрем, как сказал он Красному Хью. Но почему-то ему начинало казаться, что Красный Хью не умрет никогда.

И тут в дальних покоях заголосили, завыли женщины, заводя погребальный плач.

Многие знали, что Хью О’Нил горазд поплакать. Слезы, ни на миг не прерывавшие потока слов, могли брызнуть у него из глаз от малейшей обиды, непонимания или несправедливости. Он плакал, когда заявлял о своих правах и наследных привилегиях, когда просил за своих родных и союзников, которым грозил арест или петля, а те, с кем он вел переговоры, смущались или смотрели на него с презрением. Он плакал, когда был прав, и точно так же плакал, когда ошибался. В детстве было иначе: тогда жизнь являла ему такие чудеса, которые оставалось только принять, и такие угрозы, на которые нельзя было ответить ничем, кроме свирепой отваги. Известия о чьей-либо смерти тоже не вызывали у него слез – ни в юные годы, ни позже. Он понимал, что слезы не властны над смертью и не смягчат ее приговор. И все же у смертного одра Шиван он заплакал, потому что привык считать, что уж ее-то ничто не одолеет.

Пока Шиван еще могла говорить, она вымолила у Хью обещание, что он не возьмет другую жену; он пообещал – а что было делать? Она взяла его за руки, зарылась лицом в его ладони; он почувствовал, что она вся горит. Целыми днями он сидел рядом и смотрел. Когда Шиван плакала или пыталась заплакать, он тоже не сдерживал слез. И пока она угасала, в сердце его разрасталась боль – не только из-за того, что она умрет и что он дал ей слово, но и потому, что он знал: когда Шиван ляжет в могилу и отойдет в края своих предков, он это слово нарушит, и очень скоро. Он уже знал, кого возьмет в жены, если, конечно, сможет завоевать ее. Но это знал только он; Шиван не должна узнать. Иначе дух ее вернется и будет мучить его, упрекая в неверности.

В мае старый О’Доннел с одобрения Инин Дув наконец-то отрекся от титула