Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я моргнул. Этот вид казался миражом, слишком красивым, чтобы быть правдой, но все же, когда я снова перевел на него взгляд, он остался на своем месте и не исчез.
– Что это?
– Пятничная мечеть. Очень знаменитая. Ее история насчитывает сотни лет.
– Ничего себе. Огромная.
– Это только… как их… – Сухраб на секунду задумался. – Минареты. Правильно?
Я кивнул. Английский словарный запас Сухраба был огромен.
– А внизу два купола. Здоровенных. И сад, и мечеть.
– Ого.
Мой собственный словарный запас как-то уменьшился на фоне грандиозной мечети.
Пятничная мечеть возвышалась над всеми другими зданиями Йезда. Вокруг нее все было низкорослым и желтовато-коричневым, даже купола были всего в несколько этажей высотой.
С того места, где мы стояли, все это выглядело как часть мира фэнтези, мира, порожденного смекалкой карликов или магией эльфов.
– А это что такое? – Я указал на шпили, торчащие из крыш на полпути между нами и Пятничной мечетью.
– Мы их называем бадгирами. Это ветроуловители.
– А.
– Такие старинные персидские системы вентиляции воздуха.
– Классно.
Все еще держа руку у меня на плече, Сухраб начал показывать мне другие здания поблизости: современные небольшие мечети, базары, а еще дальше – встающие над Йездом горы, которые мы вскоре собирались посетить. Я чувствовал запах его дезодоранта: немного медицинский, как будто в сироп от кашля подмешали сосновых иголок. А потом я понял, что не могу вспомнить, воспользовался ли сам дезодорантом сегодня после душа.
Я наклонил голову и украдкой принюхался к своей подмышке. «Горным бризом» не пахло, что бы ни вкладывалось в это название, но не пахло и вареным луком, а ведь именно так я обычно вонял, когда забывал нанести дезодорант и начинал вырабатывать биотоксины.
Мы долго сидели на краю крыши, болтая ногами и изучая раскинувшееся перед нами королевство цвета хаки. Над головами неслись облака, ветерок трепал мои волосы и не давал им превратиться в Источник Пожарной Опасности Восьмого Уровня.
По тротуару на другой стороне улицы шли две женщины. На голове той, что постарше, голубой хиджаб выцвел до такой степени, что выглядел практически серым. Он напомнил мне старую тряпочку, которой папа когда-то натирал парадные ботинки.
Молодая женщина была в блестящем красном хиджабе и стильной куртке, которая доходила ей до бедер. Мама говорит, такой вид одежды называют «манто» – еще одно слово в фарси, которое было (или не было) заимствовано из французского.
Я не понимал иранской одержимости французскими заимствованиями.
Минареты Пятничной мечети сверкали на солнце, а я тем временем при помощи языка пытался выковырять кусочек салата из щели между зубами.
Во рту все еще ощущался сладкий мятный привкус секанджабина.
Его приготовил мой дедушка.
– Сухраб?
– А?
– Что ты имел в виду вчера? Когда мы говорили о Бабу… Ты сказал, что он повел себя не так, как обычно?
– Он был сам не свой вчера. Это из-за опухоли.
– Но ты его давно знаешь. Так ведь?
Сухраб кивнул.
– Они с Маму так нам помогали. Когда отца посадили.
– А каким он был раньше?
Сухраб опустил ладонь с моего плеча и сложил руки на коленях. Какое-то время он жевал губу.
– Помню один случай. Три-четыре года назад. Маму и Бабу пришли к нам на горме-сабзи. Мама любит его готовить.
Горме-сабзи – это такое рагу с огромным количеством трав и зелени. Я к нему отношусь с подозрением, потому что в него кладут красную фасоль сорта кидни, которая выглядит как крошечные глазки, эдакие трупные огоньки, которые загораются в зеленом тушеном болоте, чтобы завлечь в могилы утомленных хоббитов.
– Бабу тогда только что купил новый телефон. Просил у меня помощи. Бабу не очень дружит с техникой.
– Правда?
– Да. Я и с компьютером им помогаю. Чтобы они могли созваниваться с твоей мамой по скайпу.
– О. Спасибо.
– Не за что. Я люблю твоих бабушку с дедушкой. – Сухраб ударил меня по плечу. – Так вот. Он пытался поставить на заставку твое фото. Из школы.
– Мое?
– Да. Так был горд. Он всегда рассказывает о своих американских внуках. Постоянно.
Какая-то бессмыслица.
Ардешир Бахрами? Гордится мной?
Он же даже не был со мной знаком.
Сухраб был для него внуком в большей степени, чем я когда-то смогу рассчитывать.
– Он столько о тебе говорил. Когда ты приехал, мне показалось, что я тебя уже знаю. Я заранее знал, что мы подружимся.
Горло сжалось; я не мог произнести ни звука.
Мне страшно нравилось, что Сухраб умеет говорить такие вещи и не чувствовать себя при этом чудаком. Что внутри него не существует никаких стен.
– Жаль, что я тогда его не знал, – сказал я. – Жаль, что…
Меня оборвал звук азана. Здесь, на крыше, его звучание было громче и чище, богаче, чем мне удавалось услышать раньше.
Мы слушали голос, произносивший слова нараспев через динамики, и я представлял, как в Пятничной мечети все встают на колени для молитвы, как все жители Йезда внемлют призыву – и даже за пределами города. Целая нейронная сеть по всей стране, захватывающая иранскую диаспору по всей планете.
В тот момент я по-настоящему ощущал себя персом, хотя не понимал слов. Хотя даже не был мусульманином.
Я был одним крошечным пульсаром в похожей на водоворот и наполненной светом галактике иранцев, которых объединяет тысячелетняя сила притяжения культуры и общего наследия.
В Америке такой объединяющей силы просто не существует.
Разве что, может быть, Суперкубок[19].
Когда азан стих, я вытер глаза рукавом футболки. Я занервничал бы, случись мне выделить гормоны стресса в присутствии кого угодно, но только не Сухраба. Особенно теперь, когда он сказал, что почувствовал, будто заранее знал меня.
Возможно, и я тоже знал его еще до знакомства.
Очень даже возможно.
– Красиво, – проговорил Сухраб.
– Да.
– Мы молимся только утром и ночью. Не по призыву к обязательной молитве.
– Вот как.
– Иногда я жалею, что это так. Во время азана я чувствую…
– Как будто ты часть чего-то большого?
– Да. – Сухраб взял отломанный кусочек черепицы и сбросил его с крыши.
Я почесал за воротом футболки, жалея, что на ней нет какой-нибудь бахромы, которую можно было бы потеребить. Тишина между нами внезапно налилась свинцом. Неприятной ее назвать было нельзя, но она заполняла собой все, как неожиданное затишье перед ливнем.
Сухраб сглотнул.
– Дариуш. Ты веришь в Бога?
Я
