Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин

пшено, крупные пятикилограммовые головки сахару, ящик чаю, мешочки с дешевыми конфетами, кипы мануфактуры, кожу для ичигов и сапог, готовую обувь и многое другое.

В такие дни наша семья чувствует себя непомерно богатой. Но потом лучшие вещи складываются в сундук, а мы все ходим зимой в чем придется. Зато весной мы выезжаем на джайляу в полном параде, как принято у нас испокон веков. От старой бабушки и до самого маленького в семье, то есть меня, все одеты в новое, неношенное, праздничное. И на душе у нас тоже праздник. Долгая тяжелая зима за спиной. Мы прощаемся с ней, забивая окна, двери и другие всевозможные щели зимовья, чтобы в наше отсутствие не проникали туда дикие звери. После этого караван трогается в путь. По дороге к нам присоединяются караваны из соседних зимовий, и дорога на джайляу превращается в торжественное красочное шествие…

Я в своем зимовье… Мне до боли не хочется снова уходить отсюда, как я это сделал двадцать пять лет назад. С неизъяснимым волнением смотрю по сторонам, желая оттянуть миг нового расставания. На сколько лет теперь? Непонятная дрожь охватывает меня, будто я снова теряю что-то самое дорогое. Прислушиваюсь к степной тишине.

Разгневанным зверем вдруг налетел ветер со стороны Сарыарки. Сразу ожила, заговорила степь. Но вот порыв ветра стал ослабевать, и тишина начала постепенно возвращаться. Я улавливаю родные, знакомые с детских лет звуки: всплеск воды от вскинувшейся рыбы, серебристую трель жаворонка, тихий шепот трав…

Да, это она, моя родина, где отец укрощал и подковывал полудиких коней, мать пригоняла с пастбища и доила отягощенных молоком коров, бабка моя квасила целебное овечье молоко, сестры мои ухаживали за кобылицами. Здесь жила моя большая семья. Женились братья. Выдавали замуж сестер. Покоятся, смешавшись с этой землей, мои деды и прадеды. В этом отдаленном уголке земли они на свой страх и риск обрастали потомством, пуская такие глубокие корни в землю, которые тянут сюда человека через десятки лет. Значит, особая сила в этих невидимых корнях!

Кому может показаться высокопарным мое признание в любви к этому уголку земли, впервые ставшей опорой моему маленькому телу, давшей ему тепло и приют?! И разве не из этой любви выросла в тысячи раз увеличенная и осознанная любовь к своей огромной родине?! Разве не здесь я получил основные понятия о человеческой нравственности, позволившие мне вступить в ту великую семью народов, которая называется Союзом Советских Социалистических Республик?!

Земля отцов! Всякий, кто искренне любит и почитает тебя, будет честным человеком. И горе тому, кто забудет тебя, забудет свое зимовье…

Пора прощаться с тобой. Я ведь всего на несколько часов отпросился у людей к тебе. Они ждут меня, чтобы расспросить обо мне, о том мире, в котором я живу. Они плоть от плоти и кровь от крови твоей, мое зимовье. Они — мои братья.

Что сказать тебе на прощанье, родная земля?..

Клянусь помнить тебя, пока хожу по твоим дорогам!..

Безутешная печаль стесняет мне грудь. Я иду и оглядываюсь каждые двадцать шагов. И все время мерещится мне трехлетний мальчуган с замызганным носом, взлохмаченными волосиками и нескрываемым удивлением в глазах. Поддерживая сползающие штаны, он стоит на останках моего зимовья и с необыкновенной серьезностью смотрит мне вслед. Все меньше и меньше становится он.

Ветер не утихает, солнце клонится к закату. Небо заволакивают непонятно откуда взявшиеся тучи…

Я резко оборачиваюсь и машу рукой. Тот, мальчик на развалинах зимовья, тоже поднимает руку!

МОЕ ДЖАЙЛЯУ

Аул, где я остановился, входил в один из больших животноводческих совхозов. Центральная усадьба находилась далеко, почти в трехстах километрах отсюда. Там в этом году засуха, и скот на все лето пригнан на здешние пастбища. За ужином я высказал желание побывать на нашем джайляу. Хозяин дома Омарбек, седобородый аксакал с коротенькими, торчащими в разные стороны усами предупредил меня:

— Твой старый аул обычно с наступлением весны переезжал на берег озера, к воде. А когда появлялся гнус, откочевывал в пески. В любом случае это полдня езды отсюда, не меньше. Но одному туда ехать небезопасно.

Аксакал — мой дальний родственник, к советам которого следует безоговорочно прислушиваться. Но очень уж хочется мне побывать и на нашем джайляу.

— Если бы дали мне хорошего коня!..

— Одному никак нельзя. — Старик покачал головой. — В степи много волков. Люди рассказывают, что появилась бешеная волчица…

Наконец он согласился, но при условии, что вместе со мной поедут два джигита. Один из них — находящийся на каникулах старшеклассник, а другой — ветеринарный фельдшер этой же фермы. Сперва мы должны будем добраться до озера Сары-коль. Решили выехать спозаранку, чтобы быть у озера до наступления жары.

Когда мы сели на коней, горизонт лишь светлел. Было ветрено и необыкновенно приятно. Хотелось всей грудью как можно глубже вдыхать чистый утренний воздух. Не успели отъехать от аула, как небо зарозовело, и над степью начало подниматься огромное солнце. Казалось, что его можно захватить арканом прямо с седла.

Хотя половодье давно уже отошло и вода спала, реку нельзя еще было перейти вброд. Пришлось ехать назад, к Ак-откелю, но и там оказалось глубоко. Бурная вода доходила до самых седел, и волны грозили смыть нас в реку. Стремена убрали на лошадиные спины. Долгое время мы ехали, подняв ноги до подбородка. К счастью, лошадей нам дали смирных, и они не выказывали беспокойства, даже когда вода захлестывала их гривы.

Подо мной был гнедой косматый пятилеток, который, видать, давно уже стал мерином. Ко всему он относился с хладнокровием истинного философа и тащить на себе тяжести считал своим предназначением. Это был крепкий рабочий конь с широкой спиной и жестким щетинистым хвостом. Старшеклассник ехал на вороной трехлетней кобылке, а ветфельдшер — на яловой кобылице саврасой масти. Оба моих спутника не отличались особым красноречием, умели только поддакивать.

Через две-три версты после переправы, степь засверкала, заискрилась всеми возможными цветами, словно старый бухарский ковер. Я хорошо помнил, что до озера, куда мы держим путь, сплошная,