Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

Однако жизнь продолжалась, нужно было думать о преемнике фонда и новом главном редакторе. К тому моменту уже почти закончился январь, сёстрам пора было что-то решать. В Лондоне оставался дед, дышащий на ладан. В Москве ждали мужья и отец. Долго обе не могли решить, как поступить. И в отношении старика, и относительно того, как и когда сообщить в Россию страшную правду. Удар обещал стать двойным: для Джона, с одной стороны, для Гвидона — с другой. Собственную боль они уже перешагнули. Правда, стоять пришлось у самой нестерпимой черты, у порога, когда жизнь порой начинает казаться бессмысленной и человек теряет надежду на лучшее. И это главным образом касалось Прис. Сведения, которые она получила в последний день пребывания в клинике относительно своего здоровья, вогнали её в состояние депрессии и безнадёги ещё недели на две. И это на фоне невосполнимой утраты любимой матери, которая, дождавшись Джона, только-только собралась жить так, как мечтала все эти годы: одной жизнью с любимым человеком, отцом её детей, и без разницы, в какой из географий.

На другой день после того, как врач конфиденциально известил Патрицию, что погибший в чреве её сестры ребёнок женского пола стал для Присциллы последним, при том что угрозы для жизни самой Прис больше нет, Триш самостоятельно приняла решение. Наверное, неправильное — о чём сама же и подумала. Но на большее не решилась. Позвонила Таисии Леонтьевне и сказала, что рожать решили в Брайтоне, куда отбывают завтра. Телефона там нет, так что свяжутся, как сумеют. И положила трубку. Но это было ещё тогда, во второй половине декабря. А теперь, она знала, вышли все сроки. Так же считала и Прис. Посоветовавшись друг с другом, решили сказать правду. Утаивать больше нельзя. И не было смысла. Но сил сообщить мужу о том, что произошло, у Прис тоже не осталось. Поэтому снова звонила Триш. На этот раз повезло. Если о подобной ситуации вообще уместно говорить подобным образом. Гвидон оказался дома. Последнюю неделю, психуя и сходя с ума от затянувшейся неизвестности, он прожил у матери, в Кривоарбатском, в надежде, что наконец Прис даст о себе знать. Но дождался звонка от её сестры. Она поздоровалась и сразу сказала, без затяжек и положенной в таких случаях подготовки:

— Гвидон, мы не звонили, потому что Нора погибла в автомобильной катастрофе. Двадцатого декабря. Её похоронили. С ней была Прис. Она потеряла ребёнка. Сейчас она о'кей, но говорить пока не может, извини. Скажи это папе. Мы ещё будем звонить. Это всё. До свиданья.

И, не дожидаясь первой реакции, положила трубку. Так они с сестрой решили. Нужно было дать время их родным в России на то, чтобы осознать случившееся. Гвидону и отцу. Да и Юлику. Правда, решимости сообщить всю правду про поставленный Прис диагноз тоже не хватило. Они подумали и решили сделать это потом, иначе получится перебор. Очень, очень страшный. Не дай кому Бог выслушать такое. То, что пришлось пережить им самим.

Ещё какое-то время Гвидон простоял в коридоре коммуналки с прижатой к уху трубкой, из которой продолжали доноситься короткие гудки. Так прошло пять минут. Или десять. Или сколько-то ещё — он не знал и не мог потом восстановить в памяти. Память его, как и всё остальное, включая голову целиком, руки, ноги, сердце и остановившиеся глаза, всё ещё отказывались верить тому, о чём ему только что сообщила Триш Харпер. Он так и не положил трубку на рычаг, оставив её висеть на длинном проводе. Гвидон прошёл к себе и сел в кресло, то самое, с помощью которого в своё время демонстрировал матери способ расположения объекта в композиции. Так он просидел ещё с час или около того. Затем поднялся, подошёл к буфету и нагнулся к нижней полке, туда, где обычно Таисия Леонтьевна держала про запас вино. Обнаружилась бутылка белого сухого. Гвидон вышиб пробку кулаком и опрокинул содержимое в себя. Он пил, хрипя, заливая глотку вином, перемешанным с воздухом, кадык его ходил в безостановочной лихорадке до тех пор, пока в бутылке не осталось ни капли. Он бросил пустую бутылку на кресло. Затем, с трудом преодолевая истовое желание упасть и забиться в падучей, снова нагнулся и снова пошарил в буфете. На этот раз нашёл початую бутылку кагора. Опустошил и её. Бросил туда же. Сел. Встал. Снова сел. Матери дома не было. Нужно было что-то делать. Куда-то идти. Или бежать. Или биться головой о стену. Или с кем-то говорить. Только сейчас, когда первый хмель достиг сознания, медленно расчищая мозги, Гвидон так же медленно стал восстанавливать отдельные слова этого короткого безответного послания Прискиной сестры. И услышал Тришину фразу: «Скажи папе». А куда сообщать? Где его искать, отца объявившегося? Этого она не сказала. Иконников вытянул из кармана записную книжку, отлистал до «Ш» и набрал номер. На том конце трубку взяла Прасковья.

— Параш, это я, Гвидон, — сказал он, — Триша звонила, просила папе передать кой-чего. А где он есть, ты не в курсе?

Та удивилась:

— Так как жи, Гвидош, ето ж Джон энтот, какой с тюрьмы воротилси. Ихний отец, девок обоев. И где ж яму теперя быть-то — Юлик сказал, у Москву яво повезеть. Апосля. Жить к сибе, у подвали, на Охтябрьскай на яво. А ты рази не у курси?

— В курсе, — ответил Гвидон. — Спасибо, Параш.

К этому дню Джон уже обретался в Юликовом полуподвале больше месяца, а точнее, с того момента, как Шварц вывез его из Жижи. После звонка, который они сделали в Лондон, когда удалось захватить Нору, хотя и на чуть-чуть, он отвёз счастливого Джона к себе в подвал, на временный городской постой. Тому надо было звонить в Управление, получить информацию по своим гражданским делам и начать заниматься обустройством будущего жилья, если всё, что ему было обещано, являлось правдой. Вечером они с Юликом выпили городской беленькой, и она оказалось, как определил сам Джон, менее забористой, в отличие от тёти-Марусиного самогона. Утром слегка похмелились, выпили чаю, съели по варёному яйцу, и Харпер связался с Управлением. Там ему всё объяснили: куда идти получать смотровой ордер на однушку в районе новой части Ленинского проспекта, сказали и про паспорт, пенсию и прочее. Нужно было всем этим заниматься основательно. Для этого требовалось время. И тогда Юлик оставил Джону ключи, объяснил, как спускать за собой из туалетного бачка, чтобы и вода стекала, и заодно не завалиться, и стал собираться обратно, к некормленому Ироду. Сказал на прощанье:

— Дела закончишь — приезжай! — после чего они поцеловались по-родственному, и Шварц умотал в Жижу.

Повесив трубку после разговора с Прасковьей, Гвидон сел думать. Хмель, так по-хорошему и не добравшийся до головы, отодвинулся, уступив дорогу ещё одной невероятной новости, которую, как он понял, узнать ему было не от кого. Итак, его ребёнок погиб, Нору Харпер похоронили, Джон Харпер на свободе и ничего не знает о том, что Нора мертва. Гвидон представил себе весь этот чудовищный ком, сразу, вместе, слепленный из страшных известий, и ему стало дурно. Он снова уронил себя в кресло. Закинул голову назад и закрыл глаза. Так он просидел с полчаса. Затем очнулся и стал перебирать пальцами, мысленно считая. Посчитав, поднялся, вышел в коридор и набрал номер. Это был телефон Юликовой мастерской на Октябрьской. Гвидон не знал, для чего он сейчас это делает. Чувствовал, что должен. Поэтому набрал. Но надеялся, что там никто не ответит. Через пару гудков трубку взяли, и мужской голос произнёс:

— Алло!

Это было всего лишь одно слово. Но по тому, как оно было сказано, по чуть сдвинутой в сторону от русского интонации, по легкому «оу» на конце звука, Гвидон понял, кто ему ответил.

— Джон? — спросил он. — Простите, вы Джон Харпер?

— Да-да, — подтвердил Харпер, — это я. С кем я говорю?

— Меня зовут Гвидон, вы меня не знаете. А Шварц там? Поблизости?

— Юлия нет, — вежливо ответил голос, — он сейчас в Жиже. А вас я знаю, вы муж Присциллы, верно?

— Верно, — согласился Иконников, — я ваш зять. И мне нужно обязательно с вами встретиться. Сейчас. Вы там ещё будете?

— Конечно, Гвидон, — с готовностью согласился Джон. — Вы знаете адрес, где я нахожусь?

— Я буду там через час, — суховато ответил Гвидон. — Дождитесь меня, пожалуйста, — и дал отбой.

Пока ехал, перебирал в голове варианты. Горе было общим и обоюдно страшным. Но у него, подумал, ещё страшней, чем у меня. Потерять жену, о которой не переставал думать все одиннадцать лагерных лет, да ещё в тот момент, когда уже почти вернул её и им оставалось совсем немного до встречи, — такое не пожелаешь никому. Ну, допустим, Прис насчёт нашего ребёнка удар переживёт, и я постараюсь помочь ей восстановиться с силами. Да и самому себе — не потерять собственный стержень. Ещё родим, и не одного, так и скажу, как приедет. Но Нора! Нору-то не воскресишь. Её ведь из могилы-то не вернёшь. Ну и как дальше Прискиному отцу быть прикажете? Бобылём доживать? Вдвоём с престарелым отцом? Дочери — здесь теперь, а он там. Наверняка же выдворят, если освободили. И что? Семью новую поедет заводить? A-а, ч-чёрт, о чём я!