Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Конечно, Гвидон, — с готовностью согласился Джон. — Вы знаете адрес, где я нахожусь?

— Я буду там через час, — суховато ответил Гвидон. — Дождитесь меня, пожалуйста, — и дал отбой.

Пока ехал, перебирал в голове варианты. Горе было общим и обоюдно страшным. Но у него, подумал, ещё страшней, чем у меня. Потерять жену, о которой не переставал думать все одиннадцать лагерных лет, да ещё в тот момент, когда уже почти вернул её и им оставалось совсем немного до встречи, — такое не пожелаешь никому. Ну, допустим, Прис насчёт нашего ребёнка удар переживёт, и я постараюсь помочь ей восстановиться с силами. Да и самому себе — не потерять собственный стержень. Ещё родим, и не одного, так и скажу, как приедет. Но Нора! Нору-то не воскресишь. Её ведь из могилы-то не вернёшь. Ну и как дальше Прискиному отцу быть прикажете? Бобылём доживать? Вдвоём с престарелым отцом? Дочери — здесь теперь, а он там. Наверняка же выдворят, если освободили. И что? Семью новую поедет заводить? A-а, ч-чёрт, о чём я!

Он вышел из метро и заглянул в ближайший продуктовый. Взял две водки и бутылку ситро. Перед тем как спуститься в хорошо знакомый полуподвал, успел с накатившим раздражением подумать: ну почему — я, а не Шварик? Ощутил, как слегка подрагивают руки. Набрал воздуха в грудь и нажал кнопку звонка.

Джон Харпер оказался равно таким, каким он его себе представлял. Разве что выглядел чуть постарше. Иконников решительно протянул руку:

— Гвидон! — И вошёл.

— Я рад с вами встретиться, Гвидон Матвеевич, — вежливо улыбнувшись, проговорил Джон и отступил на шаг, чтобы пропустить гостя. — Это прекрасно, что вы пришли. Теперь у меня будет полное представление о родственниках.

— Нора погибла в автокатастрофе, — ни с того ни с сего вырвалось вдруг у Иконникова. — Её похоронили больше месяца назад. В Лондоне. — И сел на стул в прихожей. Не сняв с себя куртку и шапку. И не выпуская сумки с водкой из рук. И уже сидя, добавил: — А Прис потеряла ребёнка. Моего ребёнка, — и заплакал.

Во дворе мастерской, когда подходил к дому Шварца, он все же не выдержал напряжения, откупорил бутылку и сделал два больших глотка. Постоял на морозе, добавил к водке глубокий вдох-выдох, заткнул горлышко газетной пробкой и только после этого стал спускаться в Юликов подвал. Сейчас, когда он опустился на стул, эти два глотка, сложившись с кагором и сухарём, тем самым, из материного буфета, ударили наотмашь, въехав наконец туда, куда потащил их ток крови. Туда, куда им надо было с самого начала. Джон замер на месте. Гвидон, не произнося больше никаких слов, плакал, слизывая слёзы. Харпер медленно опустился на пол и сел рядом с Гвидоном, вытянув ноги и опершись о стену. Лицо его было неподвижно, он смотрел в одну точку, понимая, что так оно и есть. Что сказанное — правда.

— Не хочу жить… — выговорил он, медленно ворочая губами. — Это не должно было случиться. Так нельзя. Так… не бывает… Почему?.. За что?.. Нора… Нора моя…

— Вам надо поплакать, Джон, — сквозь собственные неутихающие слёзы с трудом выговорил Гвидон, — станет легче… Поплачьте…

— Разучился… — выдавил из себя Харпер, слегка покачиваясь из стороны в сторону, — кончились слёзы. Нет больше слёз. Норы нет и слёз нет. Зачем мне слёзы?

— И что теперь? — почти неслышно спросил Гвидон. — Домой поедете? В Лондон?

— Норы нет… и дома нет… Там — нет и никогда уже не будет… И здесь не нужно… Ничего не нужно…

Он продолжал сидеть как сидел, с вытянутыми перед собой ногами, перегородив проход в мастерскую, словно забыл о том, что они у него есть, эти бесполезные ноги. Гвидон потянулся к сумке, вытянул оттуда початую бутылку, сдернул газетную затычку, протянул Джону:

— Глотните, это сейчас нужно. Сегодня сороковины.

Джон, не глядя, протянул руку в сторону Гвидона, нащупал кистью руки бутылку и поднес её горлом ко рту. Сделав глоток, протянул обратно. Отпил и Гвидон. Глотнув, поставил бутылку на кафельный пол. Потянулся за ситро. Сдёрнул зубами крышку, протянул Джону:

— Запейте.

Харпер отрицательно мотнул головой и взял с пола водочную бутылку. Отпил из горла. Поставил.

— Сегодня её душа найдёт себе место… свою обитель… — тихо проговорил Гвидон и снял шапку. — По нашему обычаю. По православному. Она кто была? Католичка?

— Протестантка… — Харпер снова отхлебнул, после чего уже не поставил бутылку на пол, а оставил держать в руке. — Как и я.

— У вас тоже сорок дней отмечают? — спросил Гвидон в надежде как-то вывести отца Прис из транса.

— Для Норы это не важно… — сказал Джон и сделал ещё один глоток. — Нора всегда была святая. С самого рождения. Она когда девочек наших родила, потом ещё долго светилась. Ночью. И всё время радовалась, что мы все вместе. Когда мы их привезли из клиники, около Норы как будто свет был. Вокруг головы. Я думал, показалось, а ночью проснулся и увидел ясно. Отчётливо. Синий такой, сильный. Ближе к фиолетовому. Я ей утром рассказал, а она не поверила, стала смеяться. Сказала, что это мне приснилось. Я потом тоже так подумал, что приснилось. А сейчас понял, что нет. Настоящий был свет. Самый настоящий. Синий. Или фиолетовый. А когда мы жили в Хосте, на Кавказе, в конце войны, она мне рассказала, что видела в спальне женщину. В нашей спальне, на втором этаже. В розовом платье. Очень красивую. Когда я спал. Эта женщина прошла через неё насквозь и вышла в окно. Там у нас магнолия росла. Под окном. Теперь мне кажется, что она всегда цвела. Вечно. И длинный шлейф за ней тянулся, за женщиной этой, из лёгкого материала, прозрачного такого. И магнолия после этого засветилась. Фиолетовым… Нориным светом. Она сказала, что, наверное, это тоже приснилось, но теперь уже не мне, а ей самой. Но сейчас я понимаю, что не приснилось, а было. Была эта женщина. И свет был. Синий. Или фиолетовый…

Он снова глотнул, так и не взяв ситро. Последний его глоток опустошил бутылку. Джон посмотрел на пустую ёмкость и молча поставил её на пол. Гвидон поставил рядом вторую бутылку и спросил:

— Вам, наверное, лучше одному побыть, да? — Джон молча кивнул головой. — Пойду я, — сказал Иконников, с трудом оторвав тело от пола и поднявшись на ноги. — Если что, буду в Жиже. Сегодня уеду. — На этот раз Харпер не прореагировал. Он молчал, глядя перед собой. — До свидания, мистер Харпер, — тихо проговорил зять и вышел из мастерской, закрыв за собой дверь.

После этого визита Джон Харпер не выходил из мастерской двое суток. Допил Гвидонову водку, после чего всё оставшееся время пролежал на разваленной тахте, с короткими провалами на мутный сон. Про дела свои, паспорт, прописку и прочее не думал. Оставил на потом. Куда девать себя, не знал. Ничего не хотелось. Вообще. Никогда больше. И нигде. Разве что дождаться возвращения девочек и… И что будет дальше, тоже не знал. Хотел увидеть, обнять, прижать. И вместе с ними поплакать. Слезами, которые кончились.

Утром на третий день встал, побрился, посмотрел на себя в зеркало. То, что увидел, не предвещало ничего хорошего. За два дня лицо упало, кожа местами сморщилась, вокруг глаз образовались глубокие непроходящие мешки. И тогда Джон Харпер подумал, что вокруг него, в этом большом русском городе, нет ни единой души, которой он мог бы позвонить, чтобы выключить себя, на какое-то время избавиться от одиночества, отвлечься от страшного конца, к которому, чувствовал, неуклонно приближается. Уехать в Жижу? В Жиже ему понравилось. И даже очень. Там ему дышалось непривычно легко, в те промежутки, когда он не спал или не пил. И ещё ему понравился Юлик. Про Гвидона он толком подумать не успел, почти не запомнил его лица. Припомнилось лишь, что высокого роста, худой и что они выпивали на полу. А потом он ушёл…

Внезапно Джон подумал о том, что будь он сейчас в Лондоне, свободным человеком, после всех лет, на которые был изолирован от родного города, то, скорее всего, тоже не нашёл бы адреса, где бы его ждали и подставили жилетку. Кроме доживающего свой срок отца, сэра Мэттью.

«Они не изолировали меня от жизни, — подумал он, точно не зная, о ком размышляет в этот момент, о своих или о чужих, — они меня из неё удалили. Вышибли. Вычеркнули за отсутствием. И кто мне свои и кто чужие? И те и другие — никто. Ноль. Минус единица. Темнота. Пустая бесконечность. Вакуум, в котором нет места мне и нет места Норе. Её они тоже вычеркнули. Отменили за ненадобностью. Удалили и проставили галку. Именно они, потому что так не могло быть. Так не должно было случиться. Они так решили. Все они. И те и другие. Решили, что не нужны мы с ней для этой жизни. Для этой их проклятой жизни. А для своей жизни нас просто нет. Мы лишние. И мы тоже никто и ничто, как и они сами. Мы все никто. Все мы!»

Последовавший вслед за этим приступ дикой боли разорвал голову на куски. Боль началась как всегда, от самого центра головы. Дальше её бешеной центрифугой понесло по кругу, словно внезапно сорвавшаяся с места обезумевшая цирковая лошадь: летела, не разбирая пути, не подчиняясь наезднику, чтобы в самый непредсказуемый момент вновь вернуться в исходную точку и так же внезапно, как чёрт из коробочки, начать свой нескончаемо-круглый путь по новой, но уже в другую смертельно опасную сторону, запертую всё той же непрерывной и нескончаемой окружностью…