Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

Специфика романтического метода, опирающегося на творческий субъективизм автора-исследователя, была реализована в области этногра­фического финно-угроведения путем умножения прежних достижений новыми методиками, по-прежнему не исключающими критического анализа источникового материала[36]. Вопросы методики полевых ис­следований в наибольшей степени проявились в инструктивных доку­ментах ученых, отправляющихся в экспедиции. В качестве примера рассмотрим инструкции, к составлению которых имели отношение три знаковых фигуры в истории финно-угорских исследований первой по­ловины XIX в., академики А.И. Шегрен и П.И. Кёппен, а так же нахо­дившийся в то время в сибирской экспедиции Кастрен. Сравнитель­ный подход в региональном (ареальном) измерении являлся ключевым пунктом полевой работы. Это продекларировало принципиальный от­каз от огромных по протяженности и продолжительности маршрутных экспедиций классического периода в пользу более сконцентрированно­го во времени и пространстве исследования, заранее определенной территории. При этом «...выбор главных точек его временнаго пребы­вания должно преимущественно зависеть от известий, которыя г. Кас­трен получит на месте от сведущих лиц, и особенно от самих инород­цев,...равно и от других местных обстоятельств». Второй пункт предполагал подтверждение, либо опровержение ранее сделанных от­крытий и выдвинутых гипотез, получивших резонанс в научной печа­ти. В данном случае Академию наук остро волновал вопрос о досто­верности сведений, собранных немецким ориенталистом Ю. Клапро­том в его получившем широкий научный резонанс труде «Asia Polyglotta», а также материалов русских чиновников и миссионеров. Дополнительной мотивацией этнографических поисков являлось по­степенное исчезновение некоторых народов Сибири, еще не изученных с помощью научного метода, в результате миграций и ассимиляции. Определенный пессимизм звучит в шёгреновской сентенции о том, что «...едва ли теперь можно ожидать богатой жатвы древностей», но это не умаляет поставленной высокой цели: «...продолжительное его пребыва­ние в одной и той же стране и постоянное обращение с ея первобытны­ми обитателями... много будет способствовать ему к исполнению вооб­ще желаний Академии и в особенности относительно Древностей и Ис­тории, и вместе с тем эти самыя обстоятельства представят ему возможность наилучшим образом достигнуть этнографической цели».

Инструкция поясняет, что понимается в качестве методического подхода: «Академия желает, чтоб он избрал главным предметом своей деятельности изучение языков и значительнейших наречий всех наро­дов, кочующих на помянутых выше пространствах... Где есть народныя песни, там г. Кастрену поручается заняться их записыванием и собиранием: потому что оне составляют, так сказать, единственную, хотя и не письменную Литературу необразованных народов, и кроме того в историческом отношении имеют большую цену. По тем же причинам особенно важны поговорки; далее — названия, которыя упот­ребляют эти народы для себя и для своих соседей, по мере географи­ческих своих познаний, в сравнении с Русскими....По возможности со­берет надежныя сведения о местных названиях стран и находящихся в них всякого рода поселений... Сюда же принадлежат и общия известия о климате и зависящих от оного условиях растительности... В отноше­нии историческом г. Кастрен должен обращать внимание на встречаемыя еще между самими народами предания о их происхождении и древ­ности. Предания эти могут иметь содержание общее, или относиться к некоторым местностям и к существующим поныне памятникам, как то: надписям, развалинам древних укреплений или селений, курганам и проч.». Указание снимать копии с древних надписей и петроглифов, изучение антропологических особенностей, быта, одежды, обрядов и обычаев, степени образования и мнений в отношении веры, в частности мифологических изысканий, дополняют общую канву инструкции.

Важным дополнением к наставлениям академика Шегрена стали по­желания П.И. Кёппена, который определил их область как «политическую антропологию». Обращая внимание путешественника на нормативные документы, регулирующие деятельность туземного управления как важ­ный источник по этнодемографии Восточной Сибири, он просит Кастрена зафиксировать, к какому образу жизни склоняются народы изучаемого региона, выделяя, если можно так выразиться, хозяйственно-культурный тип каждого этноса. При этом академик допускает возможность эволюции традиционного уклада, когда пишет, что «...весьма легко может быть, что какой-нибудь народ с низшей ступени образования поднялся уже на выс­шую». Собирание и последующее изучение топонимического материа­ла, особенно гидронимов, по мысли автора инструкции, должно внести ясность в вопросы происхождения и миграций народов края. Уделяя мно­го времени занятиям этнографической картографией и этностатистикой, Кёппен был весьма заинтересован в уточнении основных кочевий и чис­ленности местных племен. Рассматривая в рамках выделенного региона проблемы аккультурации и межэтнических контактов, он серьезно про­двинулся в методологии, о чем свидетельствует ряд его публикаций, сде­ланных в области финно-угорских исследований. Так, работая в свое время над этнографической картой Санкт-Петербургской губернии и по­яснительной запиской к ней, академик Кёппен предложил совместить предельно выверенное этнографическое и статистическое описание с четкой картографической фиксацией выявленного культурного матери­ала, что, по сути дела, можно рассматривать как идею создания в бу­дущем локальных, региональных и сводных историко-этнографичес­ких атласов. Возглавляя отделение статистики Императорского РГО, Кёппен собрал богатый источниковый материал, в том числе по финно­угорским народам Поволжья, Прибалтики, Ингерманландии и Финлян­дии, подготовив первую этнографическую карту европейской части Рос­сии, дополненную статистическими таблицами с разделением этничес­ких групп по губерниям. Таким образом, в первой половине XIX в. методологическое обоснование этнических исследований в России приобрело явную тенденцию к совмещению романтической мотивации с прагматическими задачами полевого изучения народной культуры, что найдет дальнейшее продолжение в определении собственного предмета этнографии/этнологии.

Идея героя-одиночки: Трудность совмещения дерзновенной мак­сималистской мечты с реалиями общественного бытия стала главной проблемой романтического сознания и личной драмой многих евро­пейских интеллектуалов первой половины XIX в. Стремившиеся стряхнуть с себя бремя земных цепей, утвердить свободу творческой личности, которая станет в ранней романтической идеологии мерой всех вещей и источником изменений, героические индивидуальности, прокладывающие собственный путь, вынуждены были с горечью обна­ружить, что в жизни невозможно до конца пренебречь законами госу­дарства и моралью общества. Словом, идеал и действительность, меч­та и реальность — это вечная оппозиция приобретает у романтиков особую остроту именно в силу того, что они с самого начала «вознес­лись слишком высоко», возомнив себя демиургами, утратив «чувство середины»[37]. Тем тяжелее им было убеждаться во власти необходимости, когда власть и деньги диктовали свои условия, превознося конформизм и законопослушную посредственность. В противовес, составляющая основу романтического движения образованная разночинная моло­дежь, не замыкалась на философических умствованиях, пытаясь придать своим исканиям общественное звучание, воспитывая в себе качества будущих лидеров революционного типа, не зависимо от того касалась ли их деятельность политической борьбы или научной работы.

Политические изменения, произошедшие в Европе в период напо­леоновских войн, позволили романтикам преодолеть свой индивидуа­лизм, хорошо показанный в литературе в примере «байронического героя», подключившись к устойчивой общности, получив мощный сти­мул в чувстве патриотизма, сопричастности к жизни народа и его ис­тории[38]. Это общее